Братья - Градинаров Юрий Иванович (серия книг .TXT, .FB2) 📗
– Слава богу, комар кончился! – обрадовался Збигнев.
– Не кончился, а от ветра спрятался, – поправил шкипер.
– Здесь можно спокойно покурить, – обрадовался Сигизмунд.
Они сели на бочки, запыхтели трубками.
– Завтра уходим на Енисейск, потому прошу к вечеру доставить письма, – по-капитански строго сказал шкипер и засмеялся. – Хорошие вы, шляхтичи, есть о чем с вами покалякать. Я скучаю по умным людям. Иногда книги заменяют людей. Но не совсем. Люди умнее книг. Правда, не все!
– Пойдемте с нами, Гаврила Петрович! – пригласил Сигизмунд. – Выберете в дорогу несколько книг, чтобы за месяц прочитать, возьмете письма, и чайку попьем польского.
Гаврила Петрович задумался, глянул на стоявшую рядом баржу Якова:
– Сейчас предупрежу напарника.
Он постучал шестом по борту соседней баржи. Через минуту тот появился на палубе.
– Разбудил, Яков?
– Да нет! Я не спал. Собирался обедать. Видишь, дымок из трубы.
– Вижу! Я схожу на часок к ребятам, за книгами. Кто будет искать – позови! Понял?
– Понял, Гаврила Петрович!
*
Петр Михайлович доложил брату об удачной путине.
– Рыба, братец, нынче богатая! Такие осетрища идут в невод, что впору хоть бочки раздвигай! Солили по рецепту Бойлинга. Засольщики ухайдакались. Я думаю, артельщики заслужили хорошего жалованья.
– Добро, – порадовался Киприян Михайлович. – Если и в августе будет также, как в июне и июле, то, подбив бабки, пересмотрим контракты со старшинами артелей в сторону повышения жалованья.
– На следующую путину надо штук тридцать неводов менять. Семен говорил, нитка ветшает, много рвани, особенно в мотне. Сети здесь выдерживают одну-две путины. Может, покупаем гнилье? Я отругал Сидельникова, что он плохо следит за сроками использования ставников.
– Вот, пойдешь в Енисейск и закажи сети с крепкой нитью, томскую соль и проверь на складах наш алтайский заказ. Если кое-что поступило, загрузи на баржу. Пусть лучше лежит в нашем лабазе. Спокойней на душе.
В горницу вошла Екатерина. Соблазнительно открылись розовые губы:
– Здравствуй, Петр Михайлович! С возвращением!
– Здравствуй, Катерина Даниловна! – поднялся Петр. – Рад видеть живой и невредимой! Как племяш?
– Жив-здоров! Рыбачит удочкой на косе. Учится забрасывать, а иногда приходит с уловом. Кота кормит. Видишь, на шкуре лежит, как битюг. А ты похудел на рыбалке. Плохо ел?
– Работы невпроворот! Еле успевали поворачиваться с Сидельниковым. Рыба все ставники забила.
– Ну слава богу, не зря мытарился.
– Аким! – окликнул Петр. – Как там банька?
– Поспела! Авдотьин квас ждет! – озвался Аким.
Петр Михайлович кивком поблагодарил сторожа.
– Ладно! Пойдем мы с Авдотьей Васильевной попаримся, а то все порознь ходим, вроде и не жена мне она, – засмеялся Петр Михайлович и по-мужичьи жадно посмотрел на Екатерину. В голове и сердце вспыхивали сполохи острой любви к этой женщине и ревнивой ненависти к брату.
– Да, чуть не забыл! Киприян! Надо батюшку по станкам направить. Люди заждались священника. Хотя сейчас все на тонях. Может, по первому снегу на оленях пусть сходит. Поговори с ним по-родственному. Там и венчанья, и крещенья ждут. А кое-кто и исповеди.
– Иди парься, Петр! Уговорю я его на осень. Пусть протрясется по низовью. Слово Божье людям донесет.
В полутемном предбаннике, где горела на подвеске керосиновая лампа, раздевались молча, вроде бы стесняясь друг друга. Петр чуял теплый запах Авдотьиного тела. В ней, казалось ему, сохранилось то нерастраченное за месяц тепло, которое он ощущал в ночь накануне своего ухода.
До Авдотьи донесся запах пропахшего дымом костров Петрова белья, въевшегося в тело дегтя. Она взглянула на мужа. Слипшиеся волосы черной шапкой сидели на голове. Разделись. Петр повесил на рога белье, затем жена, прикрывая одеждой низ живота. Она и сама не понимала, зачем прикрывала. То ли врожденный инстинкт стыдливости, то ли мужнина месячная отлучка заставляла стесняться наготы.
Сначала Петр окатился водой. Фыркая от стекающих водяных струй, он сквозь водяное сито взглянул на жену, сидевшую уже на полке и опускавшую прядями волосы в таз с водой. Она медленно перебирала тонкие завитушки, будто любовалась, перетирала их ладонями с мылом, снова промывала в воде. Сквозь пряди волос он видел ее груди, с розовыми, как спелая морошка, сосками. Влажная шея, свободная от локонов, казалась длинной и белой, будто на нее за лето не пал ни один лучик солнца. У Петра наоборот: лицо, шея да ладони темнее белизны остальных частей тела. Промыв голову, Авдотья придвинулась.
– Ну рассказывай, муженек, как сходил на острова? Как рыбалка? – спросила она у него, обняла за шею и прижалась мокрой головой к волосатой груди. – Скучаю я по тебе, Петя, ох, как скучаю! – застонала Авдотья.
Она слушала стук его сердца и ждала, что скажет он в ответ. Из груди Петра глухо вылетали слова:
– Сходил удачно! Рыба идет хорошо. Думаю, заработаем неплохо. Завтра ухожу в Енисейск.
Она хотела слышать другие слова, ласковые, а он говорил о рыбалке.
– Опять уходишь? – она посмотрела в глаза. – На милованья лишь ночка одна. Ты что ж думаешь, я натешусь тобой, Петенька? Ты взгляни на них.
Она приподняла ладонями грудь.
– Пухнут они от тоски по тебе. Ласки хотят твоей. Даже лошадь, застоявшаяся в конюшне, болеет.
Петр лицемерно поцеловал в губы, шаркнул ладонями по соскам, протянул рукой по тугому чреслу. Авдотья задрожала телом и начала медленно слабеть, скользя головой по груди мужа. Она пыталась удержаться от дрожи. Но тело не повиновалось. Ее голова съехала на колени Петру. Дрожь медленно угасала. Наконец она потянулась на полке и застыла, вдыхая глубоко воздух, пахнущий березовыми вениками.
– Ты так ничего и не понял, Петя! Я боялась прикоснуться к тебе, а прикоснулась, и желание разлилось по жилам, будоражит меня, и разрядилась я у твоих ног. Я не могла дождаться ночи, настолько все переполнено тобой.
Петр с удивлением и даже с любопытством смотрел на Авдотью. Не замечал он раньше ее такой. «Куда и срам свой смыла, и воли лишилась. Может, и Катерина такая же. Чуть коснись тверже, и она не сдержит свою похоть. А то у нее только Киприян и никто кроме. Ее в грех не спокусишь, – думал он. – А Авдотья меня подивила».
– Я понял, Авдотья! Верю, что любишь, но учись гасить огонь, когда я в отлучке. По дому справляйся да расти Лизаньку. Реже разум будет низ окутывать.
– Не могу долго без тебя, Петя! Нутро ходуном ходит, часом места себе не нахожу. Бывает и разум бессилен. А уж до постели доберусь, глаза закрою и вижу тебя рядом.
Теперь она лежала на полке, подложив руки под голову, а он гулял вехоткой по спине, плечам, шее, скользил ладонями по полным расслабленным ногам. Авдотья тихо постанывала от прикосновений его рук. Ей казалось, век не мылась в бане с мужем. Она уж забыла заботливое поглаживание его чуть шершавых ладоней. А Петру нравилось хлопотать над распластанным телом. Он потянулся к кадке, зачерпнул ковшиком степленной воды и окатил ее несколько раз. Потом рукой согнал с ложбинок воду. Авдотьина кожа скрипела под ладонями, собиралась волнами и снова откатывалась на свое место. Ее тело дышало теплом, молодостью и веселым озорством, пыталось очаровать Петра. Женщина молчаливо предлагала себя: «Бери меня – я такая на самом деле!»
Петр был полновластным хозяином этого тела и представлял такими же покладистыми женщин, которых знал в своей жизни. Всех, кроме Екатерины. Ему казалось, она другая, поскольку он любит ее сильнее других. Мыл Авдотью, а мыслями был с Екатериной. Потом в дело пошли березовые веники, хорошо заваренные в соленой воде. Они жаром льнули к Авдотьиному телу Та потихонечку охала, извивалась, подставляя под гибкие прутики бока, ноги, затем словно устала и перевернулась на спину Хлесткие прутики иголками впивались в бедра, щекотали пятки, кропили грудь и шею. Авдотья лежала в изнеможении. Длинные волосы разметались по полку и казались чужими. Розовые соски снова налились томлением и вышли из тесноты грудей. Петр взял ушат и еще раз окатил жену водой. Плеск будто разбудил Авдотью. Она открыла глаза, призывно глянула на мужа. Он жадно впился в губы. Она в каком-то неистовстве обняла шею и больше не выпустила из объятий. А Петр, представлявший, что перед ним Екатерина, в беспамятстве накинулся на нее.