Убить сову (ЛП) - Мейтленд Карен (электронные книги бесплатно TXT) 📗
Думаю, Настоятельница Марта не забыла, как насмехалась над ней умирающая Гвенит, потому и старалась назло старухе привести её внучку к вере. Но как может спастись душа того, кто ничего не понимает? А что понимала Гудрун, разве только что солнце греет, а дождь холодный? И ещё птицы, она понимала птиц.
Её ворон не залетал в бегинаж, но каждый полдень усаживался на стене и каркал, пока Гудрун не выходила к нему. Привратница Марта пыталась прогнать его прочь, размахивая метлой или швыряя камни, она считала, что ворон — это к несчастью, плохая примета. Но всё напрасно — птица вспархивала и усаживалась на ближайшее дерево, каркая так же громко, как всегда, ожидая возможности вернуться.
Но Гудрун любила не только ворона. Если я ее не находила — всегда знала, где она прячется. Я осторожно поднималась на голубятню и обнаруживала её там, сидящей на корточках на каменном полу, а голуби усаживались ей на голову и плечи. Голуби спокойно сидели у неё на руках, будто в гнёздах. Гудрун ладила с ними, сразу же понимала, если птица болеет, и знала, как её лечить. Ей нельзя было выйти наружу, за травами, поэтому она просто приходила в кладовку и брала что хотела, отталкивая тех, кто пытался помешать. Целительница Марта позволила ей приходить туда, когда захочет, она говорила, что Гудрун знает о лечении животных не меньше, чем сама Целительница Марта о людских хворях.
По ночам Гудрун спала в хлеву, свернувшись калачиком в куче соломы на полу. Птицы устраивались рядом с ней, как будто охраняли. И я больше не пыталась ей мешать. В холодные ночи я потихоньку подкрадывалась к ней, укрывала одеялом и смотрела, как она спит, укрыв лицо руками. Рыжие волосы отливали червонным золотом в свете фонаря. Я прислушивалась к ровному дыханию, смотрела на тоненькие, как у младенца, пальчики, детские губы, сложенные будто для поцелуя. Я всю ночь могла бы смотреть на мою маленькую Гудрун.
Это из-за неё я не ушла из бегинажа, когда Настоятельница Марта заявила, что отец Ульфрид отлучил всех нас от церкви. А следовало уйти, пока было можно. Настоятельница Марта предлагала нам выбор — если, конечно, это можно так назвать.
«Тех из вас, кто желает вернуться в Брюгге, мы немедленно посадим на корабль».
Но пытаться пересечь море среди зимы — безумие. Даже летом это тяжело. Мы — как заключённые, которым можно остаться и гнить в тюрьме или уйти на волю, пробежав через свору бешеных собак.
Она собрала нас в часовне, когда уже стемнело. Шкатулка с реликвией Андреа лежала на алтаре, прямо перед нами, под распятием и изображением Пресвятой Девы. Остальные Марты, мрачные, но спокойные, сидели рядом, лицом к нам. Настоятельница Марта поднялась, она казалась ещё более властной, чем обычно, а огоньки свечей отбрасывали огромную тень на стену за её спиной.
Должно быть, Марты знали, о чём она собиралась говорить, но мы, простые бегинки, ни слова не слышали о том, что именно обсуждалось, и испуганно молчали, когда Настоятельница Марта сказала, что священник потребовал реликвию и нашего публичного покаяния или грозит нам отлучением. Маленькая Кэтрин, сидящая рядом со мной, после этих слов расплакалась, как испуганный ребёнок.
А Настоятельница Марта не стала обращать на неё внимание — просто дала нам несколько секунд подумать, а после сообщила о своём решении. Нам не нужен священник, посредник между нами и Господом. Мы теперь сами станем освящать гостию и подавать ее друг другу, как делали первые христиане, как наказывал на тайной вечере своим ученикам сам Христос.
— Женщины кормят этот мир, — провозгласила она, — всех, от колыбели до могилы. Носят в чреве нерождённое дитя, кормят младенца, мужа, детей, друзей и чужаков, стариков, больных и умирающих. Так почему же нам нельзя подавать хлеб жизни душам, как мы даём еду телу? Разве это не естественно, разве это не наше дело, не наше призвание? Мы каждый день твердим, что в нас Святой Дух. Следует ли нам настоять на этом, или это всего лишь пустые слова и показное благочестие? Если наши души живут с Богом, если он в нас, как и мы в нём, почему нам нельзя освятить его тело, как он освящает нас?
Бегинки растерянно переглядывались. Настоятельница Марта обвела взглядом комнату, как будто ждала, не станет ли кто-то из нас возражать. Я понимала — всё, что она говорила, неправильно, но не умела облечь свои мысли в слова. Вряд ли любой способен освятить хлеб, иначе церковь сказала бы нам об этом. Как возможно, чтобы после сотен лет женщинам вдруг стало позволено то, что, по словам Папы, могут совершать только священники? Но, понятно, что бы я ни сказала, Настоятельница Марта найдёт умную фразу в ответ.
Настоятельница Марта сказала, что те, кому кажется неправильным это её заявление, должны послушаться своей совести и немедленно покинуть часовню. А потом села и стала наблюдать за нами. Все Марты разглядывали нас, кроме Кухарки Марты, которая с несчастным видом опустила взгляд на пухлые руки, не желая ни на кого смотреть.
Мне следовало тогда уйти из часовни. Я могла бы вернуться в Брюгге, к безбедной жизни, о которой уже так давно сожалею. Но я не двинулась с места. Да, путешествие через море могло напугать и самую храбрую душу, но я думала о Гудрун, спящей свернувшись калачиком в кровати. Нельзя оставлять её на милость такой, как Настоятельница Марта, у неё же сердечности и сострадания не больше, чем у хорька. Кто-то должен присмотреть за этим ребёнком. Гудрун нуждалась в матери, нуждалась во мне.
Никто не поднялся, не прошёл к двери через ряды бегинок. Даже и не знаю, может, все понимали, что выхода нет, или поверили словам Настоятельницы Марты. В ту ночь мы приняли из её рук частицы погибели.
Марты стали подниматься и гасить одну за другой свечи в часовне, пока не осталась последняя горящая свеча, на алтаре, рядом с чудесной облаткой. Глаза всех устремились на неё, ища укрытия от тьмы в этой единственной свече.
Настоятельница Марта вышла вперёд и зажгла свою свечу. Когда огонёк разгорелся, она передала его в руки маленькой Марджери, алтарницы, а потом направила её к нам. Одна за другой мы зажигали свечи, передавая из рук в руки огонь, свет распространялся, заполнял часовню, отбрасывая длинные тени в самые дальние уголки и высоко вверх, к балкам. От огня этих свечей дьявол и его приспешники в страхе и трепете сбегут прочь.
Когда все огоньки загорелись, начался танец. Несколько женщин завели мелодию «Ныне отпущаеши» на музыкальных инструментах, остальные подхватили песнопение, как будто это был радостный пасхальный гимн.
Я молча смотрела, как они пьянеют в экстазе, и меня отрезвляло всё сильнее. Не знаю, сколько длился этот танец — мы пели снова и снова, последнее «аминь» перетекало в первые ноты, и пение безостановочно продолжалось. Настоятельница Марта выглядела довольной. Она позволила повторять песнопение, пока женщины не устали, потом разорвала круг и поставила свою свечу перед статуей Пресвятой Девы. Одна за другой мы добавляли свои свечи, и Пресвятая Дева, казалось, плыла среди колышущихся жёлтых огней.
— Тело Твоё Святое, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, да будет ми в живот вечный.
Настоятельница Марта служила мессу, а бегинки не сводили с неё глаз.
— Благослови Господи нас, стоящих в храме Твоём.
Обеими руками она держала Дары. Руки дрожали, но голос звучал сильно и твёрдо, как у кардинала.
— Domine, non sum dignus.
Женские руки подняли чашу с Его святой кровью. Я ждала, что чаша дрогнет в её руках, как у святого Бенедикта отравленное вино. Неужели только я видела святотатство в ее деянии?
Но все были охвачены восторгом, который я не разделяла. Я стояла, как нищенка на чужом празднике — чует запах еды, но не ест, слышит музыку, но не танцует. Даже Пега, такая твердая и разумная, была околдована Настоятельницей Мартой, как и все остальные. Она даже улыбалась Османне. Эти двое радовались, как дети, разворачивающие подарки. Похоже, никто не понимал, что сделала Настоятельница Марта. Сейчас она не только отрезала нас от святой церкви и причастия, она подвергла смертельной опасности нашу земную жизнь и наши души.
