Империя Вечности - О'Нил Энтони (электронные книги без регистрации txt) 📗

Окровавленные платки остались в далеком прошлом, вместе с белыми от инея окнами. Горя желанием наконец-то увидеть легендарный чертог, путешественник продолжал свои странствия даже ночами, под ярким звездным куполом; от переизбытка телесных и душевных сил ему хотелось кричать во все горло (на диво собственному верблюду) стихи для оставленных и осиротевших:

Когда впереди, переливаясь всеми цветами, ослепительно засиял на утреннем солнце сланцевый горный хребет, Ринд понял, что цель уже близка. И хотя он по-прежнему не слышал ни звука и не встречал знаков человеческого присутствия (если не считать колесниц, орлов и красных людей, изображенных на скалах), он ясно чувствовал на себе чьи-то пронзительные взгляды.

— «Один ли ты? Ведь Бог с тобой!» — восклицал молодой человек.

— «Не сокрушайся: „друга нет“», — цитировал он, и пещеры отзывались гулким эхом.

— «Бог всемогущий и живой», — воодушевленно произносил странник.

— «Избавит от страстей и бед», [79]— еле слышным шепотом заканчивал он.

Немного погодя путешественник увидел россыпь глинобитных лачуг — и группу курчавых, вооруженных ножами и карабинами туземцев, которые явно ждали его приезда.

Своеобычное наречие абабдехов практически было замещено смесью из арабского языка (важного для торговли), некоторых обрывков французского (приобретенных во время оккупации) и серьезных вкраплений английского (местные жители часто общались с британскими моряками, размещенными в Касре). Самым словоохотливым среди туземцев оказался приветливый юноша, чья внешность удивительно напоминала портрет работы Денона — на этом портрете доктор Кюретон много лет спустя обнаружил отпечатки куда более любопытных рисунков…

— Ты друг с Измаил? — спросил туземец молодого шотландца.

— Очень на это надеюсь. Меня зовут Алекс. А тебя?

Собеседник приложил правую ладонь ко лбу и поклонился:

— У меня нет имени.

А затем проводил Ринда через поселение к самой крупной из лачуг. Там, наклонившись в седле, на верблюде восседал величественный седовласый шейх — дедушка юноши, а может, прадед.

— Issmi Iskander, — представился Ринд. — Меня зовут Алекс.

— А мое имя — Ничто, — отвечал шейх.

Однако при всей своей скрытности эти люди проявили образцовое гостеприимство — они предложили Ринду самые ароматные блюда, чистейшую воду из источников, мягчайшую постель, а для удобства добавили даже подушку в шелковой наволочке, овчину и зеркало для бритья, купленное у одного заезжего торговца. Вместе с тем шотландец ни на минуту не переставал ощущать их внимательные, оценивающие взгляды. Так и не догадавшись, каких же качеств от него ждут, молодой человек решил остаться самим собой.

Разумеется, Ринд молчал о чертоге и, разумеется, ни разу не слышал вопросов о том, зачем и откуда он взялся в племени. Целых пять дней он попросту наслаждался радушием хозяев, посильно участвовал в их нелегком каждодневном труде и подолгу, до полного утомления, гулял по холмам, которые напоминали причудливым разнообразием оттенков коралловые рифы.

Однажды юный туземец отвел его к поселению, где много веков тому назад рабочие изумрудных копей и их родные обессиленно спали на каменных ложах под нестерпимо палящим солнцем. Здесь, в окружении осыпающихся каменных лачуг, Ринду поминутно попадались обломки глиняной посуды, костей, глиняных светильников и блестящие осколки изумрудов; налюбовавшись полуграмотными надписями на самых разных древних языках — от египетского до арабского, — молодой человек с благоговейным трепетом осмотрел грубо высеченные в скалах капища, где рудокопы преклоняли колени, ища утешения в молитвах.

— У нильских берегов храмы куда солиднее, — заметил он.

— А эти — некрасивы? — спросил проводник.

— Они не такие внушительные, зато намного… — Шотландец умолк, подбирая нужное слово. — Человечнее.

Вечером того же дня седовласый шейх достал жестянку из-под печенья и показал гостю племени хрустящий лист мелованной бумаги, на котором был набросан чей-то портрет; Ринд безошибочно узнал стиль сэра Гарднера Уилкинсона. За первым рисунком явился второй — на этот раз, несомненно, руки Вивана Денона. Молодой человек запоздало сообразил, что видит перед собой ранние портреты самого шейха. Вот только сэр Гарднер изображал морщины и густую, окладистую бороду, а Денон — гладкое юношеское лицо и сияющие глаза.

Меж тем туземец молча протянул гостю затупленную обугленную палочку: очевидно, просил его сделать третий рисунок. Ринд попытался отговориться тем, что он — горе-художник, однако шейх настаивал. Пришлось молодому человеку против собственной воли взяться за импровизированный карандаш и сделать все, что было в его силах, хотя и всерьез опасаясь гнева «заказчика». Увидев портрет, благородный старец лишь рассмеялся и согласился: действительно горе-художник.

— Живи здесь, живи с нами, — промолвил юный туземец, когда они с Риндом застыли под небом, любуясь восходом белой, как череп, луны. — Живи нескончаемые лета.

Шотландец уже заметил, что местные долгожители бодры и легки, словно газели. И конечно, его глубоко восхищали их суровая простота и полное отсутствие тщеславия. Но все-таки он покачал головой:

— Нет, у меня иная судьба. Я не имею права на ваши сокровища.

— Они твои. Владей ими.

— Я оценю их гораздо лучше, когда буду вдали.

Собеседник пристально посмотрел на него.

— Хочешь взять наши сокровища на родину?

Вот он, момент истины, догадался Ринд, и честно ответил:

— Разумеется, я их возьму. — Тут он постучал по виску пальцем. — Но только в собственных мыслях.

На следующий день туземец некоторое время совещался с соплеменниками (те поглядывали теперь на гостя с каким-то новым почтением, а может быть, даже завистью), а ночью, под убывающей луной, вышел в пустыню с корабельным фонарем и позвал за собой молодого шотландца — насладиться самым таинственным и удивительным в мире сокровищем.

Глава шестнадцатая

СУРОВАЯ ОСАДА ПАМЯТИ

Его свободу ограничивала четырехмильная каменная стена; дозорные, выставленные буквально на каждом шагу; четыре военных судна у причала и еще шесть — непрерывно кружащих вокруг острова; пятьдесят третий полк в полном составе; и бесконечная водяная пустыня (любой приближающийся корабль бросался в глаза уже за двенадцать лиг, а до ближайшей суши оставалась тысяча двести миль). Бок о бок с ним проживала отборная свита: слуги, секретари, врачи с поварами, а также представители Австрии, Пруссии и роялистской Франции, уполномоченные денно и нощно записывать любые мелочи, касавшиеся узника, вплоть до количества забитых на бильярде шаров и урчания в желудке.

Жалуясь окружающим на недостаток известности, на самом деле ссыльный ожидал все новых опровержений — и тут же получал отчеты из первых рук: о нем говорят в горах Уэльса, китайцы упоминают его наравне с Чингисханом, а в Южной Африке Наполеонами нарекают непобедимых быков, коней на скачках и бойцовых петухов. Теперь уже что бы ни случилось, а он останется самым известным, самым окрыляющим, самым важным существом на земле.

Однако в конечном счете все это слабо утешало в сравнении с бесславием настоящего времени. Насильно отлученный от Франции, лишившийся бранных полей, обделенный властью, схоронивший мечту о блестящих победах, изголодавшийся по осязаемым знакам величия… Что ему оставалось? Лишь поддаваться отчаянию и сварливой раздражительности, покуда бьющая через край энергия пожирала его изнутри.

— Я уже не живу, — вздыхал узник. — Я только существую.

Со временем он завел себе правило — часами простаивать в малом китайском павильоне, облачившись в линялый зеленый мундир с треуголкой, и, глядя на сверкающие морские волны в расщелине между скал, размышлять о том, какое множество неблагодарных свиней он собственными руками вытащил из трясины забвения на свет истории: льстецы, подхалимы, соглядатаи, приживальщики, лицемеры, притворщики, любовницы, трусливые законники, неграмотные солдаты, мятежные генералы, полицейские чины, заговорщики, жалкие болтуны, вздорные придворные, никчемные волокиты, высокомерные монархи, тюремщики с плохими желудками, неисчислимые армии дрянных бумагомарак и надменных историков, лошади, боевые поля, деревни, десятилетия, острова и целые страны — все они цеплялись за фалды его мундира, хищно вгрызаясь в чужую славу, и при этом смели еще судить Наполеона, учить его, оскорблять… называть сумасшедшим.