Камень духов - Кердан Александр Борисович (читать полностью книгу без регистрации TXT) 📗
Размышляя о Нессельроде, Лангсдорф взял небольшой пакет с сургучными печатями. На пакете было выведено каллиграфическим почерком: «Главному правителю Американских колоний их высокоблагородию капитану второго ранга Чистякову в собственные руки». Чуть выше значилось: «Секретно. Передать с дипломатическою почтою». Но особенно заинтересовало Георга Ивановича, от кого следовало сие послание: «Третье отделение собственной его императорского величества канелярии. Город Санкт-Петербург, Гороховая улица…»
По посольским каналам Лангсдорф уже знал об учреждении новой тайной полиции, но впервые столкнулся с корреспонденцией, идущей из этого ведомства. Его распирало от любопытства. Дипломатическая карьера научила бывшего натуралиста, что дипломатия только тогда сильна, когда владеет чужими тайнами. Ради этого Георгу Ивановичу уже приходилось перлюстрировать письма, попадающие ему в руки.
Надо сказать, что в подобном безнравственном деле не было ничего необычного. Каждый второй российский почтмейстер, губернатор или секретарь делал это по собственной воле или по приказу высшего начальства, не говоря уже о полицейских чинах, для которых всегда найдется оправдание, что нарушение тайны переписки – служебная необходимость. При определенных навыках (как-то: разогревание сургуча над огнем, использование теплой мокрой тряпицы и врачебных инструментов) операция сия не оставляла на конверте никаких следов…
Георг Иванович с осторожностью опытного агента вскрыл конверт и прочел письмо. Читая, он постепенно менялся в лице. Письмо напрямую касалось его старого товарища Кирилла Тимофеевича Хлебникова, служащего Российско-Американской компании. Главному правителю сообщалось, что Хлебников связан с заговорщиками, и предлагалось взять его под арест со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив всяческую предосторожность, дабы он не имел времени уничтожить оные. Далее надлежало допросить Хлебникова на месте, а в случае подтверждения обвинений и выявления у него крамольных писем прислать как эти письма, так и его самого в Санкт-Петербург под надежным присмотром.
…Лангсдорф знал Кирилла Хлебникова уже два десятка лет. Они познакомились на Камчатке во время первого захода туда «Надежды», на которой Георг Иванович пребывал в качестве ученого натуралиста. Знакомство продолжилось и переросло в дружбу, когда через год Лангсдорф путешествовал по этой окраинной земле.
Пару раз Хлебников, в буквальном смысле слова, вытаскивал ученого друга с того света. Однажды в метель нарты, на которых ехал Лангсдорф, сорвались с утеса высотой в пять сажен. Собаки переломали себе шеи, а Лангсдорф сильно ушибся. Самостоятельно он не смог бы выбраться наверх и наверняка замерз бы, если бы Хлебников вовремя не заметил пропажу спутника. Несколько часов он искал Лангсдорфа и все же нашел.
Второй раз они чуть было заживо не сгорели в острожке, в котором заночевали. Один из казаков ночью уронил свечу на пол. Огонь стал быстро подбираться к бочонку с порохом. Хлебников проснулся первым и разбудил Лангсдорфа. Кто в чем был, они едва успели выскочить на мороз, как раздался взрыв и в избе вышибло все окна и двери и пробило дыру в крыше. Пришлось коротать ночь под открытым небом.
Были и другие приключения, которые навеки сплачивают людей. Были долгие разговоры, которые способствовали их сближению. По пути в Ситку в 1816 году Хлебников побывал у Лангсдорфа в Рио-де-Жанейро. О своих впечатлениях он писал ему из Новоархангельска: «Боже мой! Какая страна, эта Бразилия! Здесь небо, и земля, и воздух, и море – все для нас чуждо! На небе, усеянном звездами, не видно нашей Полярной звезды и Ориона. Взамен того блестит величественный Южный Крест и отличаются густой тенью облака Магелланово и Капское. Светящиеся червячки и бабочки, ползая и перелетая по кустам в сумраке вечера и в темноте ночи, пленяли своим блеском. Дневные бабочки и жуки многочисленны и очаровательной красоты; они и из меня, старика, делали чуть-чуть резвого ребенка, приохочивая за собой гоняться. В коллекции они бесподобны». Да, Хлебников в самом деле напоминал Лангсдорфу большого ребенка, этакого аксолотля. Георгу Ивановичу рассказывали, что в озерах Мексики есть такое земноводное, которое никогда не взрослеет, всю жизнь остается ребенком – личинкой. Ацтеки почитали аксолотля, как свое божество. По мнению Георга Ивановича, это не случайно. Способность сохранить в себе ребенка – высшее достижение человеческой эволюции. Дети лучше взрослых, чище и мудрее их. Они любят постигать новое, хорошо все запоминают. Это ли не пример для любого ученого? Хлебников, хоть и называет себя самоучкой, настоящий ученый. Его коллекциям, гербариям, заметкам по этнографии туземных племен, населяющих Аляску, по истории освоения русскими сего края может позавидовать любой столичный академик!
Нет, не может поверить Лангсдорф, чтобы такой одержимый наукой человек, такой добрый и честный христианин, как Кирила Тимофеевич, вдруг связался с какими-то бунтовщиками! Георг Иванович поднялся с кресла и, пройдя несколько шагов, вернулся к столу. Он не знал, как ему поступить. Просто уничтожить письмо невозможно: бумаги предстоит передать по описи командиру ближайшего российского судна, идущего в колонии. Пропажа документа из тайной полиции будет сразу обнаружена. Но и отправить письмо, в котором находится приказ об аресте его друга, Лангсдорф не мог. И дело не только в его дружеском расположении к Хлебникову. Георг Иванович вдруг испугался, что при аресте писем начальника Новоархангельской конторы будут найдены и его послания, а значит, какая-то тень упадет и на него. Что может произойти потом, опытный дипломат представил без труда.
Он еще раздумывал, как поступить, когда подсказка упала с неба. На приказ об аресте Хлебникова шлепнулась капля птичьего помета. Лангсдорф запрокинул голову, и натуралист, сидящий в нем, тотчас отметил, что это пролетел гоацин – птица наподобие европейской кукушки, но с золотой грудкой и оранжевым хохолком. «Майн Гот!» – мысленно воскликнул Георг Иванович. Он, подобно Архимеду, мог бы сказать сейчас: «Эврика!», – ведь гоацин, сам того не подозревая, подарил ему идею. На память дипломату пришла забавно-печальная история, случившаяся во время кругосветного вояжа. Обезьяна проказливого графа Толстого залила чернилами корабельный журнал в каюте Крузенштерна. Сколько усилий приложил тогда Лангсдорф, по просьбе командира корабля силясь прочесть и восстановить запятнанные страницы. А ведь ничего ему не удалось!..
Генеральный консул вызвал слугу и попросил принести письменные принадлежности и салфетку. Когда все было исполнено и слуга удалился, герр Лангсдорф брезгливо взял в руки запачканное письмо и салфеткой бережно промокнул след, оставленный гоацином. Потом он вложил письмо в конверт, притеплил на прежнее место сургуч. Положил письмо на салфетку и опрокинул на него чернильницу. Убедившись, что чернила пропитались насквозь, оставил письмо сохнуть на солнцепеке. А сам, взяв чистый лист с дипломатическими водяными знаками, составил акт, из коего следовало, что данное письмо поступило в консульство в поврежденном виде…
Правитель Новоархангельской конторы Кирилл Тимофеевич Хлебников, только что вернувшийся из очередной поездки в Калифорнию, не подозревал, какие тучи сгущаются над его головой. Подобно своему далекому другу Лангсдорфу, он в это время разбирал почту, с той лишь разницей, что доставлена она была на Ситку из Европы не через Атлантику, а по наземному пути, через Охотск. Оттуда письма, газеты и журналы привез компанейский корабль «Волга», причем одновременно и послания из Санкт-Петербурга, и почту из островных отделов американской компании, куда «Волга» заходила по пути.
Кирилл Тимофеевич получил несколько писем: от бухгалтера Российско-Американской компании Боковикова, от вице-адмирала Головнина и от своего нового корреспондента – уналашкинского священника Иоанна Вениаминова, когда-то в миру звавшегося Иваном Поповым.
Все послания так или иначе касались событий в Санкт-Петербурге. «Конечно, стоит сожалеть, – писал священник, – сожалеть и удивляться. Таковой переворот, а может быть, еще и не закончившийся. Дай Боже, чтобы все утихло. О вы, великие и просвещенные умы! Какой стыд, какой срам навлекаете вы на нашу Россию! Что теперь скажут иностранцы. Ах! Вообразить горестно и стыдно – революция в России…»
