Девятный Спас - Брусникин Анатолий (лучшие книги без регистрации txt) 📗

Вторым набегал Илья, уж заранее наставив кулаки. Алешка несся мимо, к лошадям. Знал, что товарищу помощь не понадобится. Нет на свете такого мальца, кого бы Илейка не заломал.

Мигом подхватил поводья, кнут, вскочил на передок. Ясно было: драть отсюда надо, пока оружный дядька на свист не прибежал.

– Илюха, кончай с ним! Пора! Митька, вылазь!

Нетерпеливо обернулся.

Митька из канавы не вылезал, а силачу Илюхе самому подступал конец.

Он лежал на спине полуоглушенный. Враг, с такой легкостью, одним тычком сбивший его с ног, навалился сверху и занес над Илейкиной головой правую руку.

Ночь побелела от молниевого удара.

Кривой нож – вот что было в поднятой руке.

Но во сто крат страшнее стального блеска было лицо маленького татя, освещенное грозовым разрядом. Алешка рассказывал, будто в миг перед смертью бесы насылают на человека зреужасные мороки, чтобы душа пришла в трепет и познала смертный страх. Вот и ему, Илейке, в последнее мгновение привиделось то, чего страшней не придумать: морщинистая перекошенная харя, какой у живого мальчишки, пускай даже разбойника, быть никак не может.

Глава 3

БЛИЖНИЙ СТОЛЬНИК

Ровно за сутки до того как в сверкании молний и грохотании грома завершился роковой для России год, человек, которому было суждено пришпорить историю , стоял перед зеркалом и пристально всматривался в свое отражение. Звали человека красиво – Автоном Львович Зе?ркалов, да и сам он, несмотря на немолодые уже годы, далеко на четвертый десяток, был высок, осанист, собою важен. Не сказать, чтоб пригож – слишком резки были черты хищного, ястребиного лица, но, что называется, виден . Несмотря на родовое прозвание, зеркал Автоном Львович не любил и дома их не держал – бабьи глупости. Смотрелся на себя редко. Может, раз в два года или три, мельком. А тут застыл надолго и все вглядывался, вглядывался, словно чаял высмотреть в гладкой посеребренной доске ответ на некий наиважнейший вопрос.

Первое, что отметил – морщины с прошлого гляденья стали резче, черные волосы там и сям засерели первой сединой. Это пускай. Главное, зубы белые, крепкие – хоть глотку ими рви. Зеркалов уже лет десять, как вошел в свой коренной, настоящий возраст, с тех пор менялся мало, и видно было, что выпадет из него еще очень не скоро, разве что седины будет прибавляться да морщин.

У зеркала Автоном оказался не по своему хотению, а от безделья и невозможности отлучиться из светелки, в которую должен был никого не впускать – ни чертей, ни ангелов, ни бояр, хоть бы даже наипервейших. А кто сунется без спросу, – пеняй на себя, – на то у пояса сабля дамасской стали и два немецких пистоля на столе.

В соседней горнице, где с вечера разрешалась от бремени княгиня Авдотья Милославская, раздавались шорохи и плеск воды, звенели серебром тазы-кувшины, по временам глухо мычала роженица, да бормотала-приговаривала бабка-повивальня. Ее пустили для соблюдения виду, а распоряжался всем зеркаловский холоп Яха Срамнов, на любую руку мастер. И на тот свет кого отправить, и на этот пустить – все умеет.

Путевой дворец в Воздвиженском был сирый, тесный, как и положено смиренному приюту по пути на богомолье. Одно названье, что дворец – большая изба, и только. Царевнина свита разместилась на ночь кто где: по амбарам, конюшням, сараям, деревенским домам.

Это и хорошо. Нечего под дверью торчать, подслушивать-подглядывать. Дело стыдное, женское. У ложа своей комнатной боярыни и свойственницы по Милославским бдила сама царевна Софья Алексеевна, а с нею повивальня и расторопный Яха. Снаружи для обережения хватило одного Зе?ркалова, который княгине родной брат, а благоверной правительнице ближний стольник.

Беда только, очень уж долгой выходила бабья туга. Ждать стольнику было томно, занять себя нечем, только думу думать, в зеркало глядеть да по временам доставать из кармана златые часы, царевнин подарок за верную службу.

Как в хитрой голландской луковице полночь звякнуло, из горницы раздался тонкий писк, навроде котячьего.

Разрешилась, слава те Господи. Наконец-то! Зеркалов вытер испарину со лба, перекрестился. Ох, бабы, бабы, ненадежное племя…

Автоном Львович сам недавно стал отцом, тому всего пять дней. Народился сын – долгожданный, уж и не чаянный.

Первый брак у стольника был бездетный. Пришлось жену от себя отлучить, в дальний монастырь отправить, где она вскорости и учахла. Только зря грех на душу взял. Сколько под Автономом ни перебывало баб и девок (он на плотское дело, особенно после баньки, был охоч), ни одна от него не понесла. Не в жене, значит, дело. Сок в Зеркалове родился мертвый, непотомственный. Со временем Автоном смирился, что без наследника останется. Когда о прошлый год снова женился, то уже не ради приплода, а для приданого. Получил за невестой деревеньку Клюевку, в полтораста душ. Жена была девчонка совсем, тринадцатый год. Не ждал от нее стольник никакой пользы, кроме постельной утехи. И вдруг на? тебе – понесла!

Срамнов сразу предупредил: не пролезет дите, узка боярыня в бедрах, не успела раздаться.

Так оно и вышло.

Орала-орала, горемычная, день, ночь, и еще день, а разродиться не может.

Яшка вышел к белому от переживаний Автоному Львовичу, вытер о подол окровавленные руки. «Решай, боярин. – Он барина всегда так называл, хоть стольнику до боярина, как воробью до сокола. – И сына потеряешь, и жену. Могу дите на куски разъять и по частям вынуть. Тогда боярыня жива останется. А не то ее распорю, попробую мало?го достать чревом».

Колебания у Зеркалова не было, даже мгновенного. Хотя жену, конечно, пожалел. Радовала она его, пичуга. Глаза в цвет колокольчиков. И смех такой же, колокольчиком.

Поэтому не доверил Яхе. Все сделал сам.

Подошел к постели, где она лежала бледная, измученная. Поцеловал в горячие, обкусанные губы. Накрыл лицо подушкой, подержал. Она, как цыпленочек, только слабенько трепыхнулась. А как Срамной ей станет брюхо вспарывать, Автоном Львович глядеть не стал. Тяжко.

Стоял за дверью, молился Господу, чтоб не зазря жена сгинула. И услышал Бог, смилостивился.

Мальчик был хоть слабенький, но живой. Когда Яха его по скользкой гузке шлепнул, а тот ни гу-гу, Зеркалов сначала испугался. Но младенец открыл глаза. Если у матери-покойницы они были синими, словно колокольчики, то у сына еще чудней – сиреневые. Или, красиво сказать, лиловые, как чужеземный цветок фиалка.

Будь воля Автонома Львовича, он не отходил бы от колыбели ни днем, ни ночью, все любовался бы своим драгоценным отпрыском. Но служба есть служба. Тем более, тут судьба решалась – и правительницы Софьи, и ее ближнего стольника, а значит, и стольникова сына.

Надо было ехать в Троицу, подавлять нарышкинскую смуту. И так сколько времени упущено!

Осторожно облобызав крошечного Софрония, отец вверил его нянькам и отправился в недальний, но опасный путь. Крестин еще не было, но имя уже определилось – в честь Софьи Алексеевны, о чем ей уже сказано, – и царевна порадовалась, обещала быть крестной матерью. Великое дело для Зеркалова, предвестие будущего высокого взлета.

Софья, конечно, не из-за имени так расчувствовалось. Мало ль и раньше Софрониев да Сонек наплодили придворные искатели. Хоть и железная она правительница, а все-таки, баба. Страшно ей. И что у Автонома благополучно младенец родился, то царевне благой знак и утешение, а про смерть роженицы стольник говорить не стал, ни к чему сейчас. Наврал, что здорова.

Давно уже приживал Зеркалов при верховной власти. Из кожи вон лез, чтоб выбиться, а многого достичь не выходило, до самого последнего времени. Когда сестру Авдотью за одного из Милославских выдал, очень вознадеялся на перемену, да обсчитался. Князь Матвей оказался самой что ни на есть младшей ветви, не сильно богат, а к тому же робок. Из вотчины подмосковной только по большим праздникам выезжал, места хорошего и для себя не просил, не то что для зятя. Едва-едва Автоном в стольники прорвался. Но стольников этих в Кремле сотни три, притом у большинства рука посильней и мошна потолще.