Город мелодичных колокольчиков - Антоновская Анна Арнольдовна (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗
— Кантакузин.
Удивились и посол и подьячий безмерно. Меркушке велели идти к стрельцам проверить посты, а сами до вторых петухов обсуждали, как поступить. Поскольку Кантакузин участвовал в освобождении атамана, значит, что-то держал на уме. Но что? Ненависть турок к казакам известна. Не сразу догадаешься, в чем выгоду усмотрел хитрый мастер политических дел Оттоманского государства. Надо весть Меркушки проверить, затем о сем допытаться у Вавилы Бурсака. Да и не пропадать же бесу на чужой стороне — кровь христианская, удаль казацкая, душа русская.
Уже с час плащи «старцев» с капюшонами свешивались со скамьи, а на ней сидел Вавило Бурсак, одной рукой упершись в бок, а другой — в колено. Рядом примостился Меркушка.
С первого взгляда понравился Моурави походный атаман — высокий, статный, сухощавый и, как железо, крепкий. Лишь черный загар, покрывший лицо, да так густо, будто сажей мазанули, напоминал о порохе и пыли, спутниках тяжелого пути. Под зоркими глазами пролегали две синие полосы — следы страшного изнурения. Но, как прежде, лихо вился с макушки за левое ухо иссиня-черный оселедец — чуб.
Несокрушимая твердость духа и сила воли отражались в словах Вавилы Бурсака и шли вразрез с неустойчивыми речами везиров и пашей, похожими на зыбь.
Говорили по-турецки: Саакадзе непринужденно, Бурсак с трудом. Благодарность свою Георгию за освобождение от полона атаман выразил скупо, но веско. Саакадзе ответил, что так повелось испокон веков: «Брат для брата в черный день!» Конечно, оба упомянули о битве на Жинвальском мосту, где стали побратимами сыны русской и картлийской отваги.
Любуясь атаманом, Георгий просил его рассказать о последнем налете на турецкую землю.
Вавило Бурсак начал с жаром, точно въявь видел Дон, что будто кипмя кипел: собирались там ватаги, копили запасы, челны строили, точили сабли, правили паруса, стекались в круги, сговаривались. А потом Дон порешил со льдом, вздулся от вешних снегов, рванулся он к морю, а с ним заодно и казацкие бусы со стягами и песнями. Тысяч до трех поплыло — орел к орлу, на подбор.
У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда, освятили оружие, со слезой простились с несказанной красотой мест тех — и айда дальше. Бурной ночью, темной как деготь, тайком проскользнули под занозой Дона — Азовом, да и выбрались гирлом в море, на простор, широкий, как степь, вольный, как дым костров. Полетели бусы по синему морю, каждая — лебедь белая, да клюв же не сахарный. На первых порах привалило казакам счастье. Два корабля турецких врасплох захватили, сожгли, потопили; шесть фелюг с товаром, с запасом пограбили; восемь местечек прибрежных с землей сровняли, не оставили в них басурманам и на семена, — и поплыли к самой узмени, что у выхода в Черное море.
Вдруг гребец-песельник гаркнул: «Орда!» Глядят казаки: навстречу восемь кораблей, на мачтах — полумесяц, идут с тяжелым нарядом. Казаки наутек, турки в погоню. Грянули нехристи изо всех пушек — бусы в щепы, донцы в воде — куды ни глянь. Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними — ждут честного боя. Но турки с судов не сошли, а орты янычар у казаков за спиной. Не распетлить. Сбились казаки в кучу, кое-как окопались — бились насмерть и два дня, и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох. Поклялись умереть, а врагам не сдаваться и простились братски. Рубились от солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой. Без воды осатанели, зубами терзали янычар. Но раздавили они донцов силою несметной. Так и полегли удальцы до единого, воронам на отраду.
Саакадзе слушал с нарастающим интересом. «Вот природные воины!» — думал он. И зарождался, пока еще смутно, новый план: привлечь русских казаков на борьбу с поработителями грузинского народа. Достав пульку, он подбросил ее на ладони и спросил, как Вавило угодил в плен.
— От удара обухом по темени рухнул как сноп наземь. — И, помрачнев от нахлынувших видений, добавил: — И свет вон из глаз. Очнулся в цепях.
— А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда?
— Если б не казаки, дурно пришлось бы русской земле. Мстим за разорение и сами разоряем. Азов, как сказывал, — заноза.
Дон турки накрепко закрыли, нем без Азова не жить, за него бьемся.
— Но ты, атаман, освобожден под слово чести. Знаешь?
— Знаю. Вернусь с ватагой, на год стану под твое знамя, по крепкому уговору.
— Хорошо, атаман.
— И впрямь ладно. Что Анатолию шарапать, что Гилян. Врагов веры нашей и земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть режь.
— Дело важное, атаман. Слово чем подкрепишь?
— Клятвой, — кивнул Меркушка. — На пищали княжны Хованской уговор подтверждаю.
— Твою клятву принял. Прими и ты мою.
Наполнив чашу вином из простого кувшина, Саакадзе настругал туда свинца от пульки, размешал и протянул Вавиле. Отпив, атаман в свою очередь протянул Саакадзе чашу. Отпил и он, Меркушка просиял. Саакадзе перевернул чашу, ни одна капля не стекла. Впереди две дороги сливались в одну, стрелой устремлялась она в будущее.
Условились, как поддерживать связь, когда и где быть наготове. Положили вес золота на снаряжение ватаги.
Меркушка взглянул в окно, где зеленой дымкой сумерек курились кипарисы, и заторопился, ибо посол Яковлев накрепко приказал ему доставить Вавилу Бурсака в подворье греческой церкви.
Но Саакадзе не согласился отпустить пятидесятника и атамана, ссылаясь на грузинский обычай.
Появление Вавилы и Меркушки в «зале еды» «барсы» встретили приветственными возгласами и радостными восклицаниями. Чуть не опрокинув посуду, они вскочили с мест и ринулись навстречу побратимам. Бурсака стиснули в таких жарких объятиях, что он и дышать не мог.
Князья Заза и Ило недоуменно переглядывались: если друзья пожаловали, почему на них гуртом навалились и душат, как щенят?
— Да будет над вами мир! — говорил Бурсак, с силой ударяя «барсов» по плечу.
— Ты где так по-турецки научился? — растягивал рот в улыбке Дато. — У тюремщиков или у сотрапезников?
— По равной доле, други: у басурман — когда за удаль платил, у дивчин трапезундских — когда за каймак целовал.
— Выпьем за Бурсака! Выпьем! — потрясал полным рогом Пануш.
— Ну, кто прав? — торжествовал Гиви. — Я клялся, что сам поднесу чашу атаману!
Широким движением руки Саакадзе указал на скатерть и привлек к себе атамана и пятидесятника. Он сам усадил их на почетном месте. И эта простота полководца до глубины сердца тронула казака и пленила стрельца. Сегодня под ними шуршали парчовые подушки, а завтра могли заскрипеть седла. Было за что наполнить до края картлийские роги и осушить их до дна.
Отар переводил в поте лица.
— Э-о, Меркушка! Выручил друга, а сам лоб морщишь? — протестовал Матарс. — По боярам соскучился?
— По воле.
— Так выпьем за нее?
— Выпьем!
Наполнив азарпешу — ковш вином, Матарс заставил Меркушку залпом выпить за прекрасную волю и за не менее прекрасных женщин, разделяющих трапезу встречи, волшебниц, легко превращающих витязей в невольников. Затем осушили азарпешу за Меркушку — воплощение буйного ветра в человеке, и еще одну — за Моурави, единоборца.
Тамадой выбрали Матарса. Сделав после третьей азарпеши передышку, Матарс подсунул Меркушке румяного каплуна на закуску. Не заставил уговаривать себя и Вавило Бурсак. Выпив залпом три чаши, он крякнул и сразу взялся за ногу жареного барана. А Дато, приставленный к нему тамадой, все подливал вино и подбрасывал снедь на круглое блюдо, стоящее перед ним, — то бок козленка, то курчонка.
Почти с ужасом смотрели сыновья Шадимана на невиданное доселе зрелище.
— Не выживет, — шепнул брату Заза. — Может, уедем? Пусть без нас поплатится за ненасытность. Терпеть не могу умирающих за скатертью.
Но Вавило как ни в чем не бывало продолжал свою необычную трапезу, изредка роняя: «Любо» или же: «Добре». Сковывало его лишь присутствие женщин, так доброжелательно улыбающихся ему и Меркушке.
То ли от Русудан не укрылось смущение «русийцев», то ли настал срок, когда женщины удалялись, предоставляя мужчинам кейфовать на свободе, но она поднялась, и тотчас все женщины последовали ее примеру. Ответив легким поклоном низко кланяющимся мужчинам, они плавно вышли.
