Дочь Голубых гор - Лливелин Морган (полные книги txt) 📗
Кажак повернулся к Аксинье.
– Нет, – громовым голосом прокричал он. – Эта женщина – моя женщина. Кажак не отошлет ее обратно, Кажак никому ее не отдаст, Кажак ни с кем не станет ее делить. Ты понял? Вы оба поняли? – Он посмотрел в упор на Дасадаса. – Мы не отдадим ее. И если понадобится, будем сражаться с этим волком. Договорились?
Они не могли смотреть в его яростные глаза. Оба мужчины потупились, качнули головами.
– Договорились, – сказал Дасадас.
«Эпона, – произнес он про себя. – Эпона. Нам придется быть очень осторожными, Эпона. Но по крайней мере я буду видеть тебя каждый день. Может быть, этого будет достаточно».
Конечно, недостаточно, но он, Дасадас, готов ждать. Охотник иногда вынужден быть очень терпеливым, если охотится за ценной добычей.
Жизнь летом в степях, как и предвидела Эпона, сильно отличалась от жизни зимой в кочевье. Чтобы выжить в самое суровое время года, надо было собираться всем вместе, бережно сохранять искры жизни вплоть до самой весны, но наступление лета возвещало переход к истинно кочевому существованию, вольному, не связанному никакими путами существованию, как нельзя более лучше приспособленному к безграничным степям.
В центре всей жизни кочевников стоял их скот. Скифы не только выращивали лошадей и ездили на них; их жизнь была так неразрывно слита с жизнью животных, что они представляли собой некое подобие легендарных греческих кентавров.
Они жили, ели, даже спали на своих лошадях; постоянно следовали за ними в их непрерывных поисках лучших пастбищ, ведя с собой крупный рогатый скот, овец и коз, чье существование также зависело от лошадей. В теплое время года женщины заботились об этих животных, лечили их болезни, стригли густо отросшую за зиму шерсть, валяли войлок, но мужчины целиком отдавали все свое внимание и заботу лошадям.
Ничто другое в летнюю пору не имело для скифов никакого значения. Небольшими группами они рассыпались по поверхности Моря Травы. Так дождевые капли рисуют небольшие колечки на глади большого пруда. Колечки превращались в кольца побольше, эти кольца зачастую соприкасались с кольцами, образованными другими племенами. Шла оживленная торговля, велись хвастливые разговоры, происходили состязания: в скачках определялись лучшие племенные животные; лихорадочно обсуждалось спаривание, разрешение от бремени и обучение молодых лошадей. Долгие дни были заняты разговорами о лошадях. Звездные ночи были также заполнены разговорами о лошадях.
Эпоне это нравилось. «И для этого я сюда и приехала, – повторяла она себе. – Именно этого я и хотела».
Кажак был глубоко огорчен ссорой между ними, хотя и не показывал Эпоне, как сильно он расстроен. Не так уж трудно было отразить доводы, порожденные гневом, да, это он мог бы сделать, стоило только ее рассмешить, и ее гнев улетучился бы, она тотчас же обо всем забыла бы. Но эта их последняя ссора зашла слишком далеко, чтобы можно было загладить ее так просто, нет, этого Эпона не забудет. С тех пор как Эпона узнала, что она не его жена и никогда не будет считаться полноправным членом скифского племени, она как будто отгородилась от него стеной. Ему недоставало ее тела и, к его удивлению, еще сильнее недоставало ее духа.
Как он и предвидел, сумеречное голубое небо наводило на него тоску, он чувствовал себя одиноким. Другие женщины – Талия, Гала, Неджа, Ро-Ан – не могли смягчить глубокое чувство потери, которое испытывал Кажак. Ощущение было такое, будто умер брат.
Кто-то более дорогой, чем брат. Более дорогой, более близкий. Он даже не подозревал, что может испытывать такую боль, как боль от этой потери.
И он делал все, чтобы завоевать ее вновь.
В знак своей доброй воли он предложил ей ездить на любой, какая ей понравится, лошади, за исключением его жеребца. Эпона, сидя на хорошем коне, с луком и стрелами в своем горите, вместе с мужчинами разъезжала вокруг стада, удерживая его в определенных границах, возвращая отбившихся, леча болезни или раны.
Другие женщины, возможно, завидовали бы невиданной свободе Эпоны, если бы хотели такой свободы для себя, но они не хотели. Не могли понять, что хорошего она находит в чисто мужских занятиях. Ро-Ан очень огорчалась, что светлая кожа Эпоны начинает приобретать темный оттенок загара; долгое время кожа у нее шелушилась от солнца и ветра и вот наконец потемнела.
– Эпона потеряет свою красоту, – горевала Ро-Ан, приготавливая пасту для отбеливания кожи.
Ее слова показались Эпоне смешными.
– Почему тебя заботит, что я потеряю красоту? Чем безобразнее Эпона, тем лучше для всех, остальных женщин, разве не так?
Ро-Ан спрятала лицо.
– Меня это заботит, – призналась она очень тихо. – У тебя такая белая кожа, мягкая и нежная. Ты должна за ней бережно ухаживать. Ро-Ан была бы огорчена, если бы ты стала безобразной. – Это было едва ли не дружеское излияние с ее стороны.
Все свои дни Эпона проводила под открытым небом, но ночи она проводила не так, как ей хотелось. Кажак велел, чтобы все женщины жили в своих кибитках, все мужчины охраняли посменно и кибитки, и стадо. Кажак одним глазом приглядывал за Эпоной, другим – за Дасадасом; он обычно спал у переднего колеса кибитки кельтской женщины. В кибитку, однако, Эпона его не впускала, тут она была непреклонна. Возле ее кибитки и ее костра он всегда спал крепким, без каких-либо видений сном; но когда он спал около стада, то видел во сне громадного волка; однажды зверь подошел так близко, что он мог заметить ужасную рану на его голове; там, где Басл кельтским кинжалом отхватил большой кусок мяса с ухом. Казалось, его морда, обезображенная большим шрамом, искривлена в вечной гримасе.
Волк рыскал вокруг шатра, но не нападал. Он как будто пристально смотрел и выжидал, как это делают люди. Изо дня в день он выглядел все более и более изможденным. «И чем только он питается?» – недоуменно думал Кажак.
Чтобы не оставаться по вечерам одной, Эпона иногда заходила в кибитки Кажака или Аксиньи. Эпона и две жены Дасадаса не очень-то между собой ладили. Старшая жена Дасадаса, Онйот, угловатая женщина с угловатыми жестами, имела обыкновение выбрасывать помои как раз в тот миг, когда мимо проходила Эпона. В кибитку другой женщины можно было ходить беспрепятственно, если перед ней не лежало мужнино седло. В первый раз, когда Эпона увидела седло Кажака перед кибиткой другой женщины, к ее удивлению, что-то остро кольнуло ее в грудь, боль была какая-то необычная.
Разговоры женщин по вечерам утомляли Эпону; эти разговоры свидетельствовали о таком ограниченном жизненном опыте и столь же ограниченном понимании. И все же это было не так тяжело, как находиться одной в своей кибитке, глядя через входное отверстие на одинокую гордую фигуру Кажака вдалеке, зная, что никогда не позовет его, никогда не сможет его простить.
С той постепенностью, с какой сшивают кусочки кожи, чтобы сделать накидку, Эпона постепенно начала вводить интересующие ее темы в беседы скифских женщин. Сперва она говорила только о лекарственных средствах и травах, применяемых ее народом, затем перешла на разные краски и подкраски, которые употребляли женщины. Оттуда она легко и естественно перевела разговор на обычаи. Многое из того, что она говорила, принимали, многое представлялось им сомнительным или просто неприемлемым. Но все же они слушали и, рассказывая о своем собственном народе и Голубых горах, Эпона облегчала душу.
Она допоздна говорила о сонме духов, с которыми ее соплеменники разделяют благосклонность Матери-Земли, и о тех благодеяниях, которые могут оказать эти духи, если воззвать к ним с помощью особых обрядов. Она жалела, что не может подробно описать все эти обряды, ибо заметила, что Гала и Неджа слушают ее с особым вниманием и даже задают вопросы. Талия, однако, держалась отчужденно, она не хотела воспринимать новые мысли, ибо с годами ее душа зачерствела, а Ро-Ан не могла думать ни о чем, кроме кибиток и своих будущих детей.
Но кое-кто из других женщин усваивал ее взгляды. Возможно, они передадут эти взгляды и своим детям; и то, чему научила их Эпона, не пропадет даром. Обычаи Матери-Земли, возможно, еще оживут в этом странном, невежественном народе.
