Базалетский бой - Антоновская Анна Арнольдовна (книги регистрация онлайн .TXT) 📗
– Велик аллах! Наступил конец нашим мукам! – Керим метнул взгляд в окно: там князь Баака словно окаменел. «О черная судьба, отодвинь шипы от благородного князя!» – О хан, клянусь… Неджефом, я вспомнил!
– Вспом…
– Видит аллах, я опасался брать ключ с собою, разве известно, что ждет правоверного за каждым поворотом?
– Так говори, шайтан, где?
– Мне и самому дорог ключ, ибо и Кериму аллах ниспослал богатство. А обещанная мне тобою хасега да усладится браслетами и бархатом!
– Богатство? Да вытащит аллах из могилы твоего отца! – Баиндур побагровел. – О каком богатстве говоришь?!
– Как так о каком? Не ты ли мне обещал четвертую часть? Или не моя ловкость сделает тебя первым ханом Исфахана? О веселый див, ты прав, обещать все можно! Но… когда ключ спрятан догадливым…
– Еще неизвестно, может, ты уже взял? Может, твоя хасега уже любуется браслетами?
– О Мохаммет! О Аали! Не предвидел я такой награды за преданность! Или не тебе обязан своим благополучием? Так осмелился бы грабить своего покровителя?
Баиндур раздумывал: «Ключ у него… Значит, раньше…» Хан разжал кулак, сжимавший рукоятку отравленного ханжала.
Керим незаметно снял руку с пояса, за которым был укрыт ханжал, тоже отравленный «Еще не время…» И вдруг обеспокоился: «Не проследил ли кто из любопытных караван? Ведь десять и десять верблюдов не иголка, и скачущий шайтан может указать предприимчивому, где спрятан ключ».
Тревога, охватившая Баиндура, сменилась безудержной злостью. «Бисмиллах! Я отделаю медью череп Керима и прибью над дверью собачника! Но раньше…»
И хан, осклабившись, слащаво посулил Кериму с точностью менялы отделить его часть, посулил и хасегу и еще многое, что ему неизвестно, но при одном условии: ключ должен быть у главного владетеля, и тотчас.
Оказывается, и Керим не торопился, но… он быстро взглянул в окно: «Князь Баака оживает! Пора оборвать ишачью беседу», – и принялся уверять Али-Баиндура, что до темноты опасно предпринимать поездку даже за луной. Потом, не следует ли немедля известить шах-ин-шаха о том, что его справедливое повеление выполнено? Или хан ждет, чтобы один из предприимчивых, подталкиваемый развеселившимся шайтаном, опередил хана и приобрел благосклонность шах-ин-шаха, а заодно набросил бы тень на Али-Баиндура, занятого своим гаремом? Хан задрожал: как мог он так опрометчиво забыться? Поистине богатство отняло у него разум. Почему не вспомнил, как в Картли он попал в опалу тоже из-за гяура Луарсаба? Ведь о приезде царя из Имерети известил не он, а «барсы». Но этот Керим способен до темноты присвоить и луну, ведь ключ от «пещеры Али-Бабы» у него! Осторожность подсказывает задержать собаку до сумерек в башне.
И хан с нарочитой игривостью спросил: не раздумал ли Керим получить в счет уплаты наложницу? Тогда он повелит евнуху сейчас же отвести в дом Керима ту, которая обкормила его, хана, дыней! Оказалось, Керим не раздумал.
Трудно сказать, помнил ли Баака, как он очутился здесь и сколько времени простоял. Глаза его словно застыли, и он не в силах был отвести их от уже безжизненного лица царя-мученика, по бледному лбу которого безучастно скользили солнечные блики.
Печально падали один за другим алые лепестки с поникшей розы. Неслышно, словно изнемогая, пригнулась ветка миндаля. Где-то жалобно чирикнула обиженная птичка. «Наверно, розовая», – бессознательно вслух сказал Баака. Он провел рукой по глазам, посмотрел на равнодушно сияющее синевой небо, на в истоме дремлющий сад… и почудился ему звон колоколов. Князь пошатнулся и, упав на колени, полный немого отчаяния, склонился к плечу царя.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Кто сказал, что все дни одинаковы? Есть дни радости, есть дни печали. Но есть дни, которым нет названия.
Такой день у Керима сегодня.
Куда раньше бежать? Кого раньше утешить?
Двор крепости наполнен злорадным смехом, грубыми шутками. Исфахан! Где-то совсем близко маячит Давлет-ханэ.
Нарочито медленно Керим поднялся в башню, прошел в полумглу мимо стражи, безмолвно пропустившей всесильного агу.
Тихо открылись двери – одна, другая. С острой болью в сердце замер на пороге. Князь Баака погружен в молчание, а глаза по-прежнему застывшие, как стекло; уронив голову на руки, не перестает всхлипывать, подобно младенцу, Датико.
– А где тело царя?
– Князь и я… сами хотели а… а… похоронить, а потом церковь выкупила бы и… и… перевезли в Картли, но едва донесли до дверей – шум, лязг… налетели ханские волки, отняли; красноволосый свистнул, закутали в толстую ткань и на конях умчали из крепости… Верно, замыслили скрыть место упокоения святого Луарсаба… О-о! – Датико смахнул слезу. – Живым был в неволе, и мертвый – в плену!
– Слава аллаху, не изрубили вас! А сердце не камень, не разобьется от ударов тяжелого молота судьбы! Сегодня, иншаллах, будете свободны. Арчил здоров, укрыт мною, вечером встретишь.
Сурово приказав страже стеречь князя гурджи, Керим рванулся вниз: «Куда бежать раньше? Кого утешить?» Вдруг он остановился: вблизи, за толстыми стенами, раздался протяжный стон. Не раненая ли газель страдала там?
Лазутчик хана, рябой сарбаз, самодовольно хихикая, похвастал, что это он ради забавы посоветовал нищенке впредь не сверлить глазами окно башни, ибо царь гурджи больше не кинет ей ни одного бисти, как расточительно делал каждое утро.
– О Мохаммет, если бы ага Керим видел…
Не дослушав, Керим бросился к воротам. Губы его были крепко сжаты, но ему слышался собственный вопль.
"Напрасно, Тэкле, ищешь у холодного камня сочувствия.
Напрасно в мольбе простираешь руки.
Напрасно с надеждой устремляешь взор в темную пропасть.
Не так ли смертельно раненная в сердце газель силится высказать жалобу?
Не так ли разбитая амфора роняет по капле вино, подобное застывающей крови?
Не так ли струна, обрываясь, издает жалобный стон?
О неумолимая жизнь, в каком сосуде хранишь ты сострадание?"
Лихорадочный озноб охватил Керима. С ужасом взирал он на Тэкле, распростершуюся у башни. Он силился отогнать нахлынувший страх и с мнимым спокойствием, прервав гогот сарбазов, строго распорядился:
– Хан составляет послание шах-ин-шаху и стенания несчастной может принять за плохое предзнаменование. Немедленно оттащить ее к базару!
– Прогнать палками! – крикнул рябой, прибежавший за Керимом.
Но что-то из молодых запротестовал:
– У каждого есть мать!
– О сын собаки! – выкрикнул свирепый сарбаз. – Моя мать лишь раз в день ест черствый лаваш, смешанный с глиной, а эта саранча каждый день вымогала по бисти у пленного. Каждый день по бисти! Тридцать бисти в месяц!
Неожиданно Тэкле вскочила, пугливо оглянулась и вскинула руки, словно собиралась взлететь:
– О люди! У кого душа не обледенела, добейте меня! Или нет в вас милосердия? Пощады! Пощады прошу! Добейте меня! Жестокий бог, что сделала я твоему небу? Почему, смертельно ранив, не захотел соединить меня с неповторимо прекрасным? Люди!..
– Гурджи! Гурджи! Клянусь Меккой, гурджи! – обрадованно завопил понимающий по-грузински рябой сарбаз.
– Клянусь Кербелой, она ведьма! Видите, нагоняет на нас злой ветер!
Но, раньше чем кто-либо успел опомниться, Керим подхватил Тэкле и скрылся с ней за поворотом.
Она билась, вырывалась, рвалась назад к башне и беспрестанно вопрошала:
– О люди! Как жить мне без царя сердца моего?!
Не помнил Керим, как добежал до домика Тэкле, как передал ее старикам, приказав запереть, – иначе пропадет царица, – как мчался обратно. Лишь возле башни он замедлил шаги – и вовремя, ибо стук сердца мог убить его. Увидя по лицам сарбазов, что хану еще не донесено о «безумной» гурджи, Керим ударил по рукоятке ханжала и закричал:
– О какой глупости спорите?! Разве не то главное, что скоро, по милосердию аллаха, мы все покинем Гулаби? Тебе, Ахмет, особенно повезло: ты не позже чем сегодня отправишься с юзбаши Селимом в Исфахан, тебе доверит хан послание шах-ин-шаху.
