Приезжайте к нам на Колыму! Записки бродячего повара: Книга первая - Вишневский Евгений Венедиктович

— Нашел жаканы? Давай сюда, — и хватается за Юрину двустволку.

— Тебя Юра послал?

— Нет, я сам решил. Там Баська след взяла. Ведь это, оказывается, медведь был! Она кусты понюхала, зарычала, и у ней вся шерсть дыбом встала!

— Ну, положим, у нее и на бурундука вся шерсть дыбом вставала, — усмехнулся я.

— Да нет, — там следы медвежьи, точно! — говорит Колька, одной рукой дергая у меня ружье, другой подхватывая патронташ.

— А ну положи патронташ на место и ружье отпусти! — прикрикнул на него я. — Ты хоть раз в жизни стрелял из чего-нибудь, кроме рогатки?

— Нет.

— И куда же ты в таком случае на медведя лезешь? Тоже мне волшебный стрелок, Вильгельм Телль!

— Кто? — не понял Колька.

— Дед Пихто! Положи оружие на место и от костра у меня ни на шаг, понял?!

Подошел Гена:

— Дай-ка мне, Женя, ружье, пойду я Юрку подстрахую. Жаканы он в складской палатке выложил, я уже взял. А ты пока этого таежника посторожи. — Он кивнул на Кольку, взял ружье и скрылся в кустах.

Я подбросил в костер сушняку, огонь сразу же вырос и осветил окрестности.

— А медвежатина на вкус лучше оленины? — спросил Колька.

— Медвежатина вкусней, — засмеялся я. — Копченые медвежьи окорока — это, брат, царский деликатес.

Через полчаса вернулись Юра с Геной, и возбужденный Юра сказал:

— А ведь это точно он был, медведь. За тухлятиной приходил, той самой, что Колька тогда проквасил. Да ушел, жалко. Ну, его счастье!

14 июля

Юра с Колькой дежурили всю ночь: топили коптильню и развешивали вялиться злополучную телятину. А на рассвете Юра застрелил из ружья утку (чем разбудил нас с Геной). Пока мы совершали утренний туалет, он успел не только ощипать ее, но и сварить с нею лапшу (прибавив туда вчерашнего бекаса). Сеет мелкий противный дождь, но на выселки идти все равно надо: Саня там один и у него много образцов.

Пришли вместе с Геной к Сане на выселки, но работать там невозможно: сквозь эту водяную пыль ничего не видно, а потому, набив рюкзаки образцами, втроем двинулись в основной лагерь. По дороге я развлекал ребят, пересказывая откровения Евсеича.

— Так ты говоришь, он в Эльгене служил? — встрепенулся Саня, когда я стал пересказывать амурные похождения деда в женском лагере, — очень интересно!.. Надо будет ему как-нибудь поднести стопку побольше да осторожненько порасспросить, не знавал ли он в те прекрасные времена зэка Болдырева, знаменитого русского минералога? Единственного зэка-мужчину на весь женский лагерь, истопника в бане...

— Мужчину-зэка в женском лагере? — вытаращив от удивления глаза, переспросил Гена. — Да еще и работающего к тому же в бане?.. Женской, разумеется?..

— И-и, Гена, — смеется Саня, — в те поры каких только чудес и нелепиц здесь, на Колыме, не было... Может, это была шутка какого-нибудь игривого начальника: нате, дескать, вам, бабы, одного мужичка на развод, старичка-профессора из Петербурга!.. А может, и тонкий изуверский смысл какой, кто же теперь это узнает? Но только доподлинно я знаю, что он там сидел, один из крупнейших минералогов мира, профессор, почетный член нескольких европейских академий...

— За это, может, и посадили? — предположил я.

— Может, и за это, а может, и еще за что, тогда с этим просто было. Ну вот, а в прежние времена здешние экспедиции рабочих с собой не везли. В лагерях набирали. Бывало даже так: один начальник отряда вольный, а все прочие — зэки.

— Интересное слово какое — зэк, заключенный, — задумчиво произнес Гена, — чувствуете смысл: за ключом...

— А надо вам сказать, — продолжал между тем Саня, — что более преданных, честных и самоотверженных рабочих в отряде, чем зэки, не было. Ну посудите сами, какая благодать: конвоя нет, не бьют, не унижают, кормят наравне со всеми и даже, бывает, спиртику поднесут. Словом, все лето нормальная человеческая жизнь... А тут ведь, на Колыме, все особенное, свое: своя мораль, свои представления о законах, о чести и совести... И хотя колымские законы нигде не записаны, но известны всем и соблюдаются самым строгим образом, потому что преступление через них карается одной-единственной карой — пикой [26]. И закон относительно полевых отрядов у зэков был такой: если какой-нибудь козел изгадит эту малину, не жить тому козлу, и имя его на Колыме будет покрыто позором, кто бы он ни был!

— Что-то уж красиво больно, — засмеялся Гена, — прямо Джек Лондон какой-то!.. Ну ладно, извини, давай дальше.

— Ну что еще, казалось бы, надо для побега?.. Условия идеальные: оружие, карты, еда, снаряжение — все есть! — воодушевленный нашим вниманием, продолжал Саня. — Хотите верьте, хотите нет: ни одного побега из геологического отряда за всю историю Дальстроя не было. Из самых строгих каторжных лагерей бежали, а из отрядов — нет!

— У американцев есть такая пословица, — усмехнулся я, — «Это слишком хорошо, чтобы было правдой»..,

— Но я вам верно говорю, — начал сердиться Саня, — у одного старого геолога, моего, кстати, очень хорошего знакомого, был такой случай: работал он тогда на Тоскане, неподалеку отсюда, и был у него рабочим один зэк, Колька Хвост. Когда они этого Хвоста брали, лагерное начальство их предупреждало: «Не берите Хвоста, сбежит — вы сами вместо него сядете». А у них бумага с печатью была и разрешение брать под расписку кого угодно. А слава Кольки как умельца по всей Колыме гремела. Все он умел: и варить, и коптить, и рыбачить, и охотничать (как-то в виде экзамена он даже умудрился испечь замечательно вкусный хлеб без единой крошки муки — из вермишели). Словом, взяли они его к себе в отряд, и весь сезон он у них так отработал — дай Бог всякому, только однажды спер спирт и нажрался до столбняка...

— Вот вам, пожалуйста, и Хвост, — засмеялся Гена, — а как же знаменитые колымские законы?

— Спирт, чай и кодеин в кодекс не входят, — поднял палец вверх Саня. — Это дело прячь как хочешь...

— Все, как в жизни, — пояснил я, — во всяком правиле — свои исключения.

— Приехали геологи после полевого сезона в лагерь, — продолжал Саня, не обращая внимания на наши ехидные замечания. — Хвоста сдали и честь по чести расписку за него получили. А он уже через час сбежал. Но... — Саня поднял палец вверх, — уже из лагеря, а не из отряда, и после того, как его сдали. Он в окно смотрел, ждал того самого момента.

...Тут мне хочется остановить мои правдивые повествования для того, чтобы сделать лирическое отступление. Так вот, многократно, буквально десятки раз получал я подтверждения тому, что все это — чистейшей воды вымысел, сказки для легковерных, прекраснодушных читателей и слушателей. Много раз встречался со всякими уголовниками: ворами, убийцами, алкашами, бичами и просто отребьем — и никогда никаких принципов у них не находил, никаких представлений о чести, совести, а тем более о блатном братстве — ничего этого не было! Всегда на моем пути попадались лишь коварные, беспринципные и жестокие преступники и алкаши, и никаких дел я по возможности старался с ними не иметь. Правда, путешествовал я совсем в иные времена, с настоящими «ворами в законе» не встречался, с настоящей организованной преступностью не сталкивался, но тем не менее в романтические сказки о благородстве, чести и достоинстве этой публики не верю. В одном лишь я нисколько не сомневаюсь: отрядные рабочие, набираемые из зэков, действительно, наверное, были очень хороши. Но совсем по другой причине — тогда по лагерям сидело великое множество по-настоящему благородных, замечательных людей, и начальники отрядов интуитивно выбирали, я думаю, именно их. Но вернемся вновь на Колыму под моросящий мелкий дождичек на скользкие тропы правого берега речушки Иныньи...

— Погоди, Саня, куда-то ты со своим рассказом в сторону заехал, — сказал я, — ты же начинал рассказ про профессора Болдырева, истопника в бане женского лагеря, а нечистый занес нас к какому-то пусть замечательному, но совсем ненужному Кольке Хвосту.