Последний коршун - Полетаев Самуил Ефимович (бесплатная регистрация книга .TXT) 📗
— А ну-ка посчитайте, сколько у него шишек на лбу? Три. Были бы только две, я бы его задаром отдал. А с тремя шишками бывает раз в сто лет, а может, ещё реже. Вот я его в Москву пошлю, а мне за него из академии медаль пришлют. Может, ещё и сто тысяч отвалят.
Ребята притихли и крепко задумались: шутка ли — дадут медаль, да ещё кучу денег пришлют!
— А как ты денежки потратишь? — спросил Васёк, преданно глядя Славке в глаза.
— Я уж найду, что с ними сделать! — важничал Славка.
— Ты купи «Жигули». А то и не углядишь, как расплывутся! А ещё корову.
— Да ну — корову! Мне наша Субботка надоела вот так! То встречай её, то навоз убери, то ещё чего… Я уж лучше дельфина.
— Чего-о?! — изумились ребята.
— Дельфина, вот чего! Я его языку учить буду, а он спасёт меня, если что.
Ребята не на шутку задумались: а что, всякое может быть.
Потом Славка смастерил из спичечного коробка тележку, наладил вожжи из ниток и под ребячьи крики и смех гонял носорога по полу, заставляя таскать различную кладь — щепки, горох и монеты — когда пятаки, а когда и копейки, чтобы не так надрывался. Но жук не чувствовал разницы: пустую тележку и нагруженную волочил, не сбавляя скорости. Правда, был в нём один недостаток — не признавал заданного направления, и Славке то и дело приходилось подруливать его соломинкой в нужную сторону. Но это был сущий пустяк в сравнении с его могучей тягловой силой.
На ночь Славка спрятал жука в спичечный коробок и оставил на подоконнике. И до самого рассвета в спящей избе скрипело и грохотало, как на войне, и Славке снилось всю ночь, что он танком давит врагов.
…Утром носорога на подоконнике не оказалось. Спичечный коробок валялся на полу и молчал, и Славка подумал, что жук улетел, а может, подох. Однако, раскрыв коробок, увидел, что жук был на месте — стоял на всех шести своих колосках, расставленных в стороны чуть шире, чем обычно, и дремал, еле поводя усами, обсыпанными древесной трухой. Одна из стенок коробка была разрушена — видно, жук всю ночь возился, пытаясь выбраться из неволи, но не успел до утра.
Вскоре в избу опять набились ребята, и жук снова покорно таскал на этот раз в картонке из-под лекарств различную кладь. И так почти весь день.
К вечеру в нём уже не было прежней резвости. Круги, которые он делал, становились всё меньше и меньше. Он часто отдыхал, и крошечные глазки его словно затуманивались раздумьем. Но ненадолго. Он стряхивал с себя оцепенение и снова тащил…
Часам к девяти, когда с пастбища возвращалось стадо, ребята побежали встречать коров. Вместе со всеми побежал и Славка. Носорог остался посредине избы, рядом с перевёрнутой тележкой и рассыпанным грузом.
Вернулся Славка поздно и жука не нашёл. Видно, мать выбросила его вместе с картонкой. Носорог, признаться, уже изрядно надоел, и Славка теперь с сожалением вспоминал о вещах, которые ему предлагали взамен. На другой день он и вовсе забыл о нём.
А через несколько дней, собираясь с ребятами на вечернюю рыбалку, Славка полез в чулан, где находились рыболовные снасти. Он долго возился там, натыкаясь на связки лука и острые грабли, обронил крючок и на четвереньках ползал по полу, переворачивая старые мешки и поднимая пыль. И вдруг наткнулся на тележку, ту самую картонку из-под лекарств, которую возил жук, знаменитый жук-носорог, прилетевший из далёкой Африки, а может, из самой Австралии. Под ней, запутавшись в нитках-вожжах, — Славка не поверил глазам! — лежал жук. Да, да, тот самый жук, которого он считал погибшим. Славка выпутал его из ниток и побежал в горницу, чтобы получше рассмотреть. Жук неподвижно лежал у него на ладони. Беднягу трудно было узнать. Одна из лапок наполовину стёрлась, сточилось крылышко, торчавшее из-под панциря. А куда девались великолепные усы с лопаточками на концах? На лапках совсем не осталось усиков-зацепок — теперь это были просто голые палочки, которыми ни ухватиться ни за что, ни оттолкнуться.
Славка осторожно опустил жука на пол. И удивительное дело — носорог вдруг шевельнулся, ожил и пополз вперёд. Правда, сильно косолапил и часто отдыхал, и всякий раз, когда останавливался, казалось, что дальше не сдвинется. Но нет, он встряхивался и снова тащился в свой бесконечный путь, совершая круги, которые на этот раз были совсем уже маленькими, — их можно было обвести простым школьным циркулем. Выпуклые глазки были словно незрячие, но всё же, казалось, и сквозь пыль пробивался в них свет тихого упорства и силы.
В тот вечер Славка на рыбалку не пошёл. Он лечил жука: поил его валерьянкой, смазывал усики салом. Но жук не разжимал челюсти и только ждал, когда его опустят на пол, чтобы дальше ползти и ползти к своей неизвестной цели. Куда он стремился? Может, в поле, где когда-то Славка поймал его? Сколько жизни в нём было когда-то! Удержать его в ладони было не так-то легко. Упрямый и цепкий, он продирался наружу, отталкиваясь мощными лапами, и, казалось, никакая сила не могла бы его остановить. Теперь же это был жалкий инвалид, в котором всё умерло, почти всё, кроме одного — непонятной и ничем не истребимой воли к движению.
Ночью Славке приснилось, что пришёл почтальон, принёс медаль, много денег, целых сто тысяч, — прямо из академии, изучающей жуков, и за Славкой ходили ребята, предлагали значки и блёсны, но он кричал: «Не нужны мне ваши блёсны! И деньги не нужны!»
На следующий день испортилась погода, низко опустились облака, стал накрапывать дождь. Однако Славку это не удержало: он схватил жука, выскочил из дома и долго бежал, едва различая сквозь дождь кустарники и стога. Он думал: вдруг в поле, где он когда-то нашёл жука, тот оживёт? Весь мокрый, Славка добрался до цели, остановился и раскрыл ладонь. Он почувствовал, как жук нежно царапает кожу, и резко подкинул его вверх… И — о чудо! — носорог тут же прошуршал в тумане: улетел! Но, может, Славке только так показалось? Может, это прошелестел порыв дождя?
Последний коршун
Отец и сын Лаптевы жили на птицеферме одни. Афанасий куховарничал, стирал, доил корову, ездил за кормом, а Лёнька собирал яйца из-под кур, выгонял корову на выпас и купал в озере коня. А чтобы не скучал, отец купил ему гармонь. По вечерам Лёнька бойко наигрывал «Спят курганы тёмные», «Ой, цветёт калина» и другие старые песни, которые отец очень любил. Отец даже выключал радио, чтобы Лёнька не отвлекался, и всячески нахваливал его:
— Хорошо у тебя получается. Играй, играй. Мамка приедет, вот порадуется.
На жизнь свою Лёнька не жаловался. И она была бы совсем хорошей, если бы отец подпускал его к ружью. Но об этом Лёнька и не заикался. Уезжая на ветеринарные курсы, мать взяла с него слово, что он будет держаться подальше от ружья, и отец за этим строго следил. Каким-то чутьём узнавал, если Лёнька касался ружья на стене. До того навострился, что сквозь сон караулил. Днём прикорнёт на лежанке, вроде бы спит, а только Лёнька — к стене, где висит ружьё, тут же и откроет глаза:
— Ты чего там?
Лёнька отпрянет как ужаленный, а для отвода глаз посторонний разговор заведёт:
— Пап, а Иван говорил, что комбикорм на склад привезли…
— Сам знаю, — ворчал отец, — А ружьё-то при чём? Ой, гляди, Леонид, мамке напишу!
Сердиться отец не умел, а чтобы Лёньку держать в строгости, стращал его мамкой. Только не знал он, не догадывался, что Лёнька давно уже хранил за печкой настоящий патрон, начинённый дробью, и только случая ждал. Не может же быть, чтобы патрон всю Лёнькину детскую жизнь провалялся без дела! А дело для него найдётся: совсем недавно над птицефермой коршун кружил, цыплят во дворе высматривал. Так и раньше бывало не раз — только появится в небе, Лёнька сразу же на ферму к отцу:
— Папань, прилетел!
Отец входил в избу, неторопливо снимал ружьё, загонял патрон и стрелял прямо с крыльца. И всякий раз невпопад. Только, выходит, пугал? Лёнька крепко досадовал на отца и думал про себя: «Ну ничего, уж я-то не промахнусь!»
