Слово - Алексеев Сергей Трофимович (электронные книги без регистрации TXT) 📗

— От татарской неволи бежим, — промолвил Ивашка. — Из Пронска-города.

— А у меня яичко разбилось, — сказал Вавила и заплакал.

Обнял старец Вавилу, прикрыл его полой армяка.

— Из-за чего спор-то промеж вас вышел?

— Да вот, князь Олег с нами книги послал, а одна книга не читается, — сказал Ивашка. — А он смеется, сказывает, читать не умею.

Взял старичок харатьи, пошевелил губами, вроде читает. Вавилка успокоился и заскучал. Филина на дереве увидел — сидит тот и глазами лупает, на людей смотрит. Коршун в поднебесье кружит, и так высоко, что на крестик похож. Но мало-помалу прислушался Вавилка к словам старца, и что за чудо! Вдруг почуял отрок, как начал он расти, подниматься от земли все выше и выше. Глядь, а уж вровень с лесом! Руку протянул — филина за хвост потрепал. Да вот уж и филин внизу остался! Вровень с самыми высокими деревьями отрок стал, одним шагом реку перешагнул, одной рукой сосну из земли вырвал. А слова-то старца только силу еще набирают. Немного погодя чует Вавила — лес-то под ногами, ровно быльник в поле, а коршун уже возле груди кружит. Огляделся отрок-великан — земля кругом до Волги видна, а все еще ширится, ширится! Вот уж и облака в бровях Вавилиных путаются, смотреть мешают. Провел он рукой впереди себя, смел в сторону тучи — край моря увидел, горы, леса и Дикое поле. [38] Разом всю землю Русскую охватил.

Пожары на той земле горят, орда ровно смерч к новым городам и весям подкатывает. И услышал Вавила стон, и почуял Вавила, как жалость и боль охватывает сердце, будто снова последнее яичко в его ладони хрупнуло и утекло меж пальцев.

И наполнилось гневом сердце отрока…

Скитское покаяние. 1961 год

Провожали и благословляли Анну так, словно за тридевять земель посылали.

Еще с вечера Марья Белоглазова бродни приготовила, рыбьим жиром их смазала, отмяла и котомку собрала с подорожником.

— Путь-то дальний, — приговаривала. — В людях хорошо быть, когда свое есть… Лесом пойдешь — не разувайся, тут змей полно, а как на дорогу выйдешь — и босиком можно. Только чтоб люди не видели, нехорошо это, босиком-то ходить…

Иван Зародов молча наблюдал за сборами и хмурился. Поговорить им с Анной не удавалось — Марья Егоровна ни на минуту не оставляла их, и Анна замечала, что Иван чем-то очень недоволен. «Так надо, Иван, — мысленно говорила она, убеждая заодно и себя. — С чего-то надо начинать…»

Утром, едва первые петухи оторали над Макарихой, Анну проводили далеко за деревню.

— Уж спроси там про Тимофея, ладом спроси, — наказала Марья Егоровна. — Сделай этот розыск союзный.

— Сделаю, Марья Егоровна, сделаю, — пообещала Анна и, выбрав момент, шепнула Зародову: — Сиди тихо и не делай глупостей.

— Понял, — сокрушенно вздохнул Иван. — Бурундук — птичка…

— Ну, ступай с Богом, спаси Христос, — сказала Марья и вдруг поклонилась в пояс.

Анна на мгновение растерялась, ощутив желание поклониться тоже, но лишь помахала рукой. Почему-то показалось, что, поклонись она сейчас этой женщине, и выйдет неестественно, наигранно, хоть и желание было. А Зародов не растерялся, поклонился ей вслед, да еще и рукой земли достал.

— Ну, и мы пойдем, — проговорила Марья Егоровна. — Долго вослед-то нельзя смотреть, ей глаза потом всю дорогу чудиться станут…

Не за тридевять земель провожали Анну, однако путь был не близкий. Тридцать километров до Останина: напрямик лесом до дороги, а там, может быть, лесовоз подберет. А от Останина — на катере, если опять же будет попутный, до райцентра Еганово. Пройдет все гладко — в оба конца не меньше четырех суток…

Прямица — выхоженная, выбитая до песка и корней тропа — шла по старой квартальной просеке. Шагать было легко, сменив резиновые сапоги на бродни, Анна ног под собой не чуяла. Великое дело — эти бродни: невесомые, мягки, и ноги в них не потеют. Пять километров прошла — не заметила. Вот уже и дорога, над ней недвижно повисла пыль: похоже, только что проехал лесовоз, слышно еще, как гремит прицеп на колдобинах. Анна постояла у обочины, поправила лямки у сидора, оглянулась. Почему-то ей показалось, что Зародов с Марьей Егоровной все еще стоят на тропе и смотрят вслед. «Только бы глупостей не наделал», — подумала она о Зародове, но тут же и отмахнулась от этой мысли. В конце концов, он — взрослый человек и понимает, что от первой экспедиции зависит вся дальнейшая работа.

Не успела она прошагать и километра, как за спиной послышался грохот и дребезг нагоняющего лесовоза. Пропыленный, с болтающимися крыльями «ЗИЛ» приостановился.

— Садись, барышня! — грубовато сказал шофер, мужчина лет тридцати, в чистой, но мятой рубашке. — Возьму недорого.

Анна сняла котомку и забралась в кабину.

— Во! — довольно сказал шофер и тронул машину. — Ноги-то еще молодые, чего зря бить. Если б на танцах — куда ни шло… Вчера вот так же рулю, глядь — божий одуванчик чапает. Говорю, садись, бабуля! А она: мне, шынок, шкорей надо. И точно, проехал километр — кардан оторвался. Бабуля меня и обогнала!

Он рассмеялся хрипловато, видно, недавно со сна, и, прищурив глаз, осмотрел попутчицу.

— Э! Да ты, часом, не кержачка ли?

Анна глянула на шофера и, отвернувшись, подтянула концы платка.

— То-то, гляжу, молчишь и молчишь, — заулыбался шофер. — Местные девки — все говорливые, ну, эти, из наших… Оторви и брось бабенки. А ваш брат вечно — дун-ду-ки. Вырядятся, как эти… и сидят.

Анна улыбнулась про себя. То, что ее приняли за кержачку, не только веселило, но и вселяло надежду. Сразу вспомнились наставления Аронова: «Старообрядцы не должны тебя бояться, как они боятся любого чужого человека». Значит, ее можно принять за кержачку. Это Марья Егоровна расстаралась: бродни дала, платок свой и эту котомку…

Между тем шофер не унимался:

— Эх, едрит твою в корень… Не пойму я вас, убей бог лаптем! Чего вы по лесам сидите? Ну ладно, старухи — ясное дело. Но вот ты — молодая, девка хоть куда… Чего тебе-то надо? Сидишь, нос воротишь — бензином воняет! А я тебе скажу, бензин — он чистый, от него даже болячки на руках заживают… Поди, и на машине-то ни разу не каталась, а?

— Первый раз, — буркнула Анна, отворачиваясь и едва сдерживая смех. — Грешно нам…

— Грешно! — расхохотался шофер. — Теперь, поди, вернешься домой — грехи замаливать будешь? Тьфу т-ты… Кстати, а откуда ты топаешь-то? Я тебя в Макарихе не видал… Неужто из скита какого-нибудь?

— Из скита, — ответила Анна, постепенно вживаясь в роль.

Шофер промычал, словно от зубной боли, и покачал головой.

— Нет, рвите меня на куски — не понимаю… Вот тебя бы приодеть как следует, ну, платье «солнышком», туфельки, прическу — ты бы девочка была высший сорт. А ты? Ну глянь на себя-то?.. Жизнь твоя во тьме проходит, как это говорят, в невежестве. Читать-то хоть умеешь?..

— Учена… Токо по-нашему, по-старинному…

— Во! По-старинному… А люди, между прочим, в космос уже выбрались! В небе летают! И твоего бога там не видали!.. А ты хотела бы прическу да в туфельках, а? — Он подмигнул ей и, выворачивая баранку, толкнул плечом.

Анна отодвинулась к дверце.

— Хотела бы, да грешно…

— Ну, заладила — грешно! А пока никто не видит, а?.. Ты замужем, нет?

— Мужняя…

— Тогда ясно. Выдали за какого-нибудь старика, а он тебя тиранит, дурочку, молиться заставляет… А ты от него ноги сделай! Ну, сбеги, значит! Отпустил он тебя по делу, а ты — с концами. Пускай поищет!

— Нельзя нам, вера… — возразила Анна смиренно, но торжествуя внутренне. У нее мелькнула мысль: подурачить его еще, а потом открыться, но она вовремя сообразила, что такой болтун завтра же разнесет по всей Макарихе, как подвозил если не мошенницу, то авантюристку уж точно, которая выдает себя за кержачку. Выходило, что надо играть до конца.

— Если тиранит — какая вера? — серьезно возмутился шофер. — Если житья нормального не дает, если в одежу такую одевает, какая, спрашиваю, вера?