Искатель. 1994. Выпуск №3 - Кордэйл Дэн (книга бесплатный формат .txt) 📗
Вот с тех пор и стал он овец недолюбливать. А заодно и волкодавов. Не лезь, не лезь к котелку. Ошпаришься. Экий нетерпеливый. Батя не был таким. Он солидно себя держал. А ты…
У него, пожалуй, только одна слабость была — до прекрасного полу. Что пьянит сильнее вина? — присказка есть. Лошади, женщины, власть и война. Для него второе было верным, для меня с недавнего времени — четвертое. Только война, только бой. После того, как игла и розоватая жидкость сгубили мою Аннушку — нет для меня других женщин… Оставалось только радоваться победам твоего отца.
Однажды гуляли вдоль речки. При мне ружье было. Постреливал забавы ради. А он гильзы из бурьяна доставал. Ружье у меня, помнишь, с эжектором, далеко гильзу выбрасывает. Надоело баловаться, и я просто бродил, без цели. А он впереди бегал. Птичек спугивал, за лягушками гонялся. Обернется, взгляд поймает и улыбнется. А я ему рукой махну: дескать, хорошо все… Заметил боковым зрением: с поля, с зеленей, парочка нам дорогу пересекает: впереди беленькая, а следом этакий рыжий бутуз. Просто отметил, и все. Через минуту уже не помнил. Иду себе, думаю… Вдруг из кустов крик отчаяния. Подхожу. Рыжий плачет. А папашка, значит, с беляночкой уже… — и такие счастливые, будто всю жизнь были знакомы и ждали этого мига. «Держи удар, — говорю неудачнику. — Что тут поделаешь, парень!»
Что это ты отворачиваешься? О–о, да ты, малыш, аристократ. И гильзы не носишь, и с простушками не водишься, не то что отец. Зато поесть силен…
Но если бы ты знал, как сам–то появился на свет. Но настырность бы твоего папаши, и были бы у тебя другие глаза, и другие уши, и другой характер… Ну, насчет характера — еще посмотрим. В деле. Вот дойдем до места.
Характер у него, конечно, был не ахти. Но тогда, в засаде, я нарадоваться не ног. Паинька просто… Затаились мы в тихой долине, у отрожины с черноземом. Этакая складка на местности, совершенно незаметная с вертолета. Сидели с напарником и с твоим отцом в мелкой землянке, под маскировочной сетью, возле поля, на котором алели маки. Цвет осыпался, головки наливались клейким соком, пора бы их уже надрезать, еще чуть–чуть, и загремят коробочки, и черное семя из них станет сочиться на черную землю. Пора, пора появляться тем, кто засеял это поле, тем, кто из нежных головок будет гнать густой сок и варить из него розоватый опий. И они появились. На рассвете. Когда все покрывала обильная роса. Они приближались от соснового леса, что на той стороне долины, по белесой от росы траве, оставляя за собой темную полосу. Они были на лошадях, с переметными сумами. Пока один разамуничивал лошадей, остальные, не теряя времени, стали надрезать маковые головки и пристраивать к ним бумажные воронки. Тут мы и объявились: «Милиция! Руки за голову!» Они не подчинились. На коней — и ходу. Один — он был длиннорукий, как обезьяна, — замешкался. Его–то и ухватил за ногу твой отец. Бандит отбивался отчаянно. Я бежал на помощь. Еще секунда–другая, и наручники бы щелкнули. Но сверкнул нож. Отец взвыл от боли и выпустил бандита. Тот на коня — и только топот копыт…
У твоего отца отказали ноги. Был задет позвоночник. Он стонал, боль была, видно, нестерпимая. Что делать? Вертолет прилетит только через сутки. Рация не брала базовую станцию — гора мешала. Решили на себе тащить. Идем час. Два. Три. Видим — доходит мой друг. Напарник, капитан Колюха, говорит: «Не спасти. Только измучаем. И его, и себя. Надо кончать». Я чуть не бросился на него. А через полчаса вижу — все!
Остановились на пригорке, у рогатой сосны. Закат, помню, был как кровь. Развели костер. Разогрел я отцу паштет. Его любимый. Кормлю. А у него все назад… «Ну, поешь, — прошу, — кушай, друг!» А сам… Так и не накормил. «Ну, давай, — говорю, — Колюха!» — и отворачиваюсь, отворачиваюсь — глаза отца сделались прямо как звезды.
Капитан выстрелил. Ба–ах! Промахнулся. Крученая гильза упала рядом с отцом. Он к ней потянулся, из последних сил, чтобы подать — службу помнил! «Не спеши, капитан. Прицелься как следует. Не мучай». Он во второй раз выстрелил. Ба–ах! Я вздрогнул. Эх, Колюха!
Наутро они проснулись рано. С первыми лучами солнца. Кругом сверкала обильная роса. Колючее солнце рассыпалось в ней мириадами хрустальных иголок. Черные горы кругом — улыбались…
Они шли по траве, роса осыпалась со звоном, словно и в самом деле была хрустальной. Стоял июнь, но пахло почему–то снегом. Через полчаса подошли к одинокой рогатой сосне на пригорке.
— Вот это место, малыш. Тут он и лежит.
Сын подошел к сосне, под которой спал вечным сном его отец. Земля уже заросла травой, особенно зеленой тут и жирной. Обошел дерево, принюхиваясь, и… «пометил» его. Что он мог сделать еще? Ведь у собак все не так, как у людей…
Человек курил, зажимая в кулаке папиросу — на сухом загорелом запястье синела наколотая группа крови, — курил, смотрел на своего молодого бородатого друга и гадал: что вырастет из него? Много, ох, много в нем не отцовского. Хотя бы неутолимый голод. Но кое–что есть и знакомое. Недавно, например, схватился с волкодавами — не жалует их, как и отец, и, как и отец, спуску им не дает. Порвали они его втроем изрядно. Но он не поддался. Спину не показал. Ушел с честью, хоть и в крови весь, и нога приволакивалась. Бежит по улице — глаза блестят, вид геройский. Но только почуял хозяина — куда что подевалось? Заскулил, заплакал, стал жаловаться: и ноги–то его не держат, и весь–то он побит, поранен, что даже идти не может. Пришлось взвалить его в конце концов на плечи и тащить домой.
Но до чего легка, до чего приятна была ноша! Каким знакомым было это притворство, до чего родным казалась эта хитрость. Папашкины ухватки…
Но посмотрим, малыш, каким ты будешь в настоящем доле. Вот дойдем…
Человек и собака спускались в заповедную долину. Пес бегал в высокой нетоптаной некошеной граве, то и дело поднимая то зайцев, то куропаток — они были тут совсем не пуганные и очень крупные: зайцы с ягненка, а куропатки чуть ли не с курицу, — пес, играясь, гонялся за ним, а человек следил за этим то с радостью, то с ревностью, и душа его… Разум сомневался: будет ли толк из этого подростка? Сможет ли он заполнить пустоту, которая вот уже год как саднила где–то внутри? Разум еще сомневался, еще не верил, еще не был готов принять, а душа… душа — пела.
Вот она, эта отрожина, — внизу. И мак, кровавый мак по ней. Почти как и в прошлом году. Может, чуть пореже. Ведь говорил, что выжигать надо три раза и хорошенько! Нет, выжгли раз и кое–как, поставили в отчетности галочку, и хоть трава не расти. А мак вырос. И уже отцветает. Осыпается. Самая пора собирать клейкий сок. Варить розовый опий.
Они придут, малыш, приду–ут. И тот придет, кто зарезал твоего отца. Мы возьмем его. Он свое получит. Он за все ответит. И за твоего батьку, и за мою Аннушку. Ты только не спугни их раньше времени. Мак — дело кровавое…
…Человек вдруг поперхнулся. Покачнулся, словно оступился. И упал, давясь кровью, в красные маки, спугнув с цветов стайку мохнатых шмелей. Пес злобно ощетинился, резко повернул голову вправо–влево, ища врага. Его не было. Кровь между тем фонтаном хлестала из груди хозяина, сквозь пулевое отверстие. Пес стал лизать лицо человека, пытаясь привести его в чувство. Оно остывало. Инстинкт подсказал собаке: конец! И тогда пес завыл. Тоскливо, с подвизгом, совсем еще по–щенячьи… На заострившийся нос хозяина, на открытые в удивлении глаза медленно опускались алые лепестки маков, осыпалась желтая пыльца. Покружив, шмели стали усаживаться, но вновь поднялись — докатился выстрел.
На другой стороне долины, в сосновом лесу, длиннорукий человек, оторвавшись от окуляра снайперской винтовки, выбросил затвором дымящуюся гильзу и пробормотал:
— Получил свое, ментовский прихвостень.
— Зачем мокрое развел, Хромой?
— Место все равно теперь засвечено. Уходим.
— Тогда кончай уж и кобеля.
— Ш–ша! Не тронь псину. Он порвал меня в прошлом году.
— Тот, кажись, покрупнее был.
— Тебе со страху он тогда львом показался. Этот! Черный и бородатый. Из–за него нога вот… Пусть теперь жрет своего хозяина. Ха, благородный мститель!..
