Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗
— Он хороший. Он доктор. Сходи. Скажи. Проверь. Ты же ничего не потеряешь, если проверишь…
И тогда, возможно, останешься жива. Одна предопределенность сломается. Если сломается одна, то сломается и другая.
— Пожалуйста, — добавляет Инголф и разжимает руку. Женщина пятится. Она пятится до самой машины — красный «Пежо» — и ныряет в салон быстро, точно опасаясь, что Инголф погонится за ней.
У него своя задача.
Закрыть глаза. Сосредоточиться. Вдохнуть и выдохнуть, мешаясь с потоком машин, ныряя в него, как если бы он был морем. Снегом. И среди тысячи следов, оставленных на этом снегу, Инголфу нужен один.
И он находится, затоптанный, полустертый, но тем не менее четкий. След зовет.
Машины визжат. Кричат. Кто-то выскакивает, пытаясь остановить Инголфа:
— Придурок! Куда прешь!
И от этого человека несет болезнью. Его сердце черно, но здесь уже не спасти.
— Ты умрешь, — говорит Инголф просто, чтобы предупредить. У человека есть еще дела, которые он желал бы доделать. Пусть займется.
— Да ты…
Натыкается на взгляд и отползает, матерясь в полголоса. Одутловатое лицо наливается злым багрянцем, как небо на закате. Жаль.
Инголф не любит, когда люди умирают. Но след зовет. Лежит. Ведет. Меж рядов машин, что замерли вдруг в пробке, которой еще секунду назад не было. Рейса-Рова не бросает своих?
Она знает, где живет человек, нужный Инголфу. Но ее знание тоже не способно изменить предопределенность.
А что способно?
Инголф идет. Пробирается между раскаленными металлическими телами. Отсеивает гудки и голоса. Вдыхает жар. Выдыхает холод. Хрусталь остается внутри, наполняя пустоту.
На съезде с кольца авария. Черный «Лендровер» подмял под себя «Жигули». Из-под днища машин растекается масло. В небеса ползет дым, и тополя на обочине — другие, но одинаково полуживые — втягивают его в листья.
Инголф обходит аварию и машины «Скорой помощи». Походя, считает жертвы — двое мертвы. Третий скоро. У четвертой есть шанс.
Если дымы ее не отравят.
Дорога, на которую он вышел, почти пуста. Она хорошая — гладкая, ровная, но машин нет. Они не видят ее, такую удобную, прорезавшую район черной асфальтовой жилой. Дома подходят к самому краю дороги и замирают слоновьими тушами на краю смоляной ямы. В дороге отражаются их фасады с блестящими стеклами и разноцветными балконами, дохлые петунии и сухие кусты сирени.
Деревья на ней не выживают.
Зато след яркий, четкий.
Инголф идет. Потом бежит. В отличие от сна, здесь нет снега, в который он бы провалился, напротив, поверхность пружинит под ногами, отдаваясь в пятках, и на каждом прыжке острая боль пронизывает тело, подгоняет.
Дома становятся ниже, грязней, а после вдруг сменяются столь же низкими и уродливыми соснами. Их перекрученные стволы взламывают землю, вываливая сухими слипшимися комьями. Ветви расправляются, пытаясь задержаться в рыхлом небе, а желтая иглица облетает от малейшего дуновения. Падает она с хрустальным звоном, и под ногами трещит стеклом.
Инголф замедлил шаг.
Под соснами, по варикозным венам корней, по желтостеклянной земле, крался туман. Он разламывался на пушистые куски, которые тотчас срастались, сращивая прореху. Редкие ветви, которым случалось окунуться в желтую муть, стекали каплями расплавленной коры.
Но туман не решался выйти на дорогу. Его лапы трогали асфальт и отползали.
Трогали.
Тянулись.
Почти касались старого плаща, но все же не дотягивались и таяли, наполняя воздух химической вонью. Еще туман заполонял небо, оплавляя края солнечного диска. И свет, пробивавшийся сквозь прорехи, был тусклым, разбавленным.
Теперь идти приходилось осторожно.
Но Инголф шел. И вышел.
Пожалуй, этого дома не существовало ни на одном из десятков городских планов. Но меж тем он был, стоял на пригорке, отгородившись от мира высоким забором. Из-за забора поднимались столбы желтого дыма, которые и превращались в туман. Он стекал, образуя причудливой формы купол, и прочно держал над длинною крышей тень.
Инголф втянул воздух.
Воняло чужаком. Хрусталь, загустев, сделался отвратительным до тошноты, и Инголфу приходилось часто сглатывать слюну. Но она все равно переполнила рот и потекла по щекам.
К дому Инголф подбирался крадучись, вымеряя каждый шаг. И мертвая иглица перестала трещать. Деревья замерли. Лишь тонкий, молодой ясень у ворот приветственно помахал листьями. Яркую зелень их портили пятна свежих ожогов.
Ясеню Инголф, движимый неясным самому порывом, поклонился. А затем спрыгнул в ручей, который огибал забор. Вода была грязной, дно — вязким. Оно крепко держало ботинки, и когда Инголф делал шаг, отпускало с громким всхлипом. Продавленный в тине след держался долго, но потом все же оползал, выравнивался.
Забор. Железные щиты, скрепленные железными же копьями. Острия их тускло поблескивают, поджидая головы тех, кому дерзнется пересечь границу.
Ворота на замке.
И старый знакомец — ясень — знаменем чужого войска. Приходило и отступило. На что же Инголф надеется? Ни на что. Он просто метит своим следом волчье логово. И грязная вода не смоет запах гончей, скорее уж понесет его к корням больных сосен. Останется он и на берегу свалки, и на самом заборе.
Инголф прижался к воротам спиной и качнулся, перенося вес с ноги на ногу. Повторил, присел на колени и поднялся, вжимая лопатки в гладкую поверхность. Заскрипело железо, мазнуло плащ ржавчиной, и приняло метку счищенного следа.
Так есть хорошо. И хорошо весьма.
Отступив на три шага, Инголф полюбовался сделанным. Затем расстегнул ремень, спустил штаны и горячей струей мочи пометил оба столба.
Вызов был брошен.
Глава 5. Сто тысяч миллионов
К утру кольцо не исчезло, пусть Валечка на то и надеялась, и опасалось. Оно по-прежнему лежало в блюде с подсохшей нарезкой, и сонная муха ползала по золоту. Красный камень сиял ярче кремлевских звезд, но вряд ли был стекляшкой.
Или был?
Проверить не помешает, хотя бы для интереса… ну конечно, сугубо для интереса. Хотя почему? Кольцо-то ее. Плата за услугу. И Валентина, сбив муху, примерила обновку. Золотой ободок сел на пальце хорошо, плотно, но не сдавливая, свободно, но не соскальзывая, как если бы кольцо сделали специально для Валентиновой руки.
А камень-то до чего хорош!
Цвет ровный, густой. Огранка — классический овал. Но каждая грань — словно лепесток, вырастающий из золотой ложи.
Перстень Валентина не продаст. Жалко.
И когда ювелир — знакомый, не слишком любопытный, но преисполненный серьезности дядька — сказал цену, Валентина сглотнула и покачала головой.
Ювелир провел рукой по усу. Он всегда, решив торговаться, гладил правый ус, отчего тот был длинней, но тоньше. Да и сама правая половина лица казалась у?же, изящней.
— Десятка сверху, — вздохнув, сказал он.
Валентина надела кольцо.
Десять? Двадцать? Да хоть сто двадцать тысяч сверх изначальных давай — она не согласится.
— Валька, одумайся. Ну на кой оно тебе? — желтоватые пальцы ухватили ус и потянули, вытягивая и губу. — По кабакам шляться? Стукнут по голове и снимут. Или хатку вскроют и заберут. Или в подворотне вон… такой цацке другие руки нужны. Надежные.
Белые, холеные, с ладошками-булочками, с аккуратными пальчиками, с ногтиками при стильном французском маникюре… и у кого-то же есть такие вот надежные руки.
Чем они заслужили право драгоценности носить?
И почему Валентине в этом праве отказывают?
— Я… я подумаю.
Пока шла домой, держала руку в кармане, нервно озиралась, пытаясь понять, известна ли всем этим людям, которых на улицах вдруг стало неожиданно много, ее тайна? Уж не идут ли они следом, выясняя номер дома и квартиры? Или попросту выискивая местечко посумрачней?
У тех, с холеными руками, имеется охрана.
И у Валентины может быть. Если Валентина решится принять предложение. Цена любая? Миллион? Десять миллионов? Сто миллионов красноглазых колец — это куда больше, чем сто тысяч миллионов крон за зануду Малыша вместе с его бестолковой собакой.
