Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗
Мальчишка просто запутался в сети из проводов и трубочек, увяз в лживом электронном милосердии. Его заставляют жить, накачивая воздухом разорванные легкие, поддерживая сердце, почки, печень и все то, что составляет человека.
— Прелестнейшие ландшафты выглядели в нем вареным шпинатом, а лучшие из людей — уродами…
Ему самому хочется уйти. Но он боится.
Это же так естественно — бояться. Особенно детям.
И сама Белла Петровна дрожала. Дрожь эта рождалась под ногтями пальцев ног и ползла выше, по венам. И резонируя в резиновых их стенках, дрожь усиливалась, заставляла вздрагивать колени, трястись бедра мелким танцем жира и кожи, волноваться складки живота. Лишь в груди, сдавленной панцирем лифчика фирмы «Triumf» дрожь утихала.
— Лица искажались до того, что нельзя было и узнать их…
Белла Петровна бросила быстрый взгляд на двери. Охранник остался один. Второй исчез, видимо, полностью доверяя напарнику.
— Дьявола все это ужасно потешало. Добрая, благочестивая человеческая мысль отражалась в зеркале невообразимой гримасой…
А если ее поймают? Арестуют? Посадят?
Не важно!
Мать — на то и мать, чтобы жертвовать собой во благо ребенка. И Белла Петровна, не глядя, сунула руку в сумку. Подкладка из искусственного атласа скользила, швы прощупывались на ней рубцами, и тем легче было отыскать дыру. Такую крохотную дырочку, в которую выпал инсулиновый шприц.
Наверное, это глупый план, но другого у нее нет. Белле Петровне еще не приходилось убивать.
Она сложила книгу, пряча ладонь в широких страницах, и склонилась над кроватью, словно бы ища признаки жизни, но на самом деле страшась их обнаружить.
Не себя ради…
Руки у мальчишки тонкие, со вздутыми венами, на которых кормятся целые стаи игл и хитрых датчиков. Белле Петровне придется обмануть всех.
Она сумеет.
Она готовилась.
Книга ложится на подушку, твердая обложка почти касается бинтов. И Белла Петровна отодвигает ее. Поворачивается спиной к дверям. Сжимает шприц. Игла — тоньше волоса. И следа не останется. Не обязательно в вену колоть… просто колоть.
Представить, что это — подушечка для иголок.
Похож. Смешная такая подушечка, которую Юленька сделала во втором классе. Божья коровка на зеленом листике. Листик картонный, букашка — красно-черная, с крупными, кривоватыми пятнами. А внутри — поролон, в который иглы входили легко…
Кожа крепче ткани, а мышцы — плотнее поролона.
И Белла Петровна решилась.
Но не успела. Руку перехватили, выкрутили до хруста в локте. Беллу Петровну отбросили к стеклянной стене, которая не разбилась, но спружинила, отталкивая женщину.
— Идиотка! — взревел Баринов, пальцами раздавливая шприц. — Ты — идиотка!
Он же уехал за своей беременной женой, которая хотела рожать и сбежала от Баринова. Белла Петровна тоже бы сбежала от этого человека, но ей отступать некуда. Она проиграла.
Почти.
— Вы не понимаете, во что вмешиваетесь, — Белла Петровна одернула юбку.
На правой руке кожа горела огнем, и цвета была красного, яркого.
— Я пыталась помочь.
Баринов фыркнул. На долю секунды Белле Петровне показалось, что ее сейчас ударят, причем так, как бьют мужчин — кулаком. И пускай, если он способен ударить женщину.
Но руки опустились, и Баринов спросил:
— Кому?
— Себе. Вам. Им. Юле и… и вашему сыну. Вы же хотите, чтобы он жил.
— Хочу.
А вдруг получится убедить? Надо было с самого начала пойти, рассказать, попросить помощи. Такой человек, как Баринов, не знает сомнений. Что для него случайная смерть, как не мелочь, эпизод, не стоящий внимания…
— Этот мальчик, он все равно обречен. И только мешает им вернуться. Он держит их здесь.
— Там, — поправил Баринов, поглаживая большим пальцем кадык. — Там их всех держат. И всех точно не выпустят.
— Его надо убить. Это милосердно. Это правильно. Если убить, то Юленька придет в себя! Это… это единственный вариант!
— Вон пошла.
Сказал и брезгливо поморщился, как если бы ему было мерзко видеть Беллу Петровну такой. Ей и самой мерзко, но она не ради себя — ради Юленьки.
— Пожалуйста… поверьте мне!
На колени упасть? Нелепо выпрашивать чужую смерть, но разве у нее остается выход?
— Я разговаривала с ней. Я… я видела ее! Слышала! Она хочет домой!
— Где? — Баринов присел на корточки, но остался высоким, заслоняющим электрические солнца ламп. — Где ты ее слышала?
И Белла Петровна назвала адрес.
Она не сомневалась, что та чудесная женщина, которая бескорыстно помогла Белле Петровне, все объяснит и этому невозможному человеку. Белла Петровна не обиделась, оказавшись по ту сторону стекла и узнав, что больше ее в палату не пустят.
Баринов сам все сделает.
В конечном счете все упирается не в мораль, а в веру.
Вера Беллы Петровны была крепка.
Глава 7. Все золото мира
Валентина забывала свое имя. Более того, оно становилось неважным, как и многие другие вещи. Важным было лишь то, что Варг держал слово. Он появлялся еще дважды.
Или трижды?
Больше?
Меньше?
Всякий раз от него оставалась коробка, доверху наполненная украшениями, и два пакета сырого мяса. Валентина прятала его под умывальник, где прежде стояло мусорное ведро, и ждала. В ее времени все было слегка иначе.
Время — замечательная вещь.
В него не проникнут воры, да и вообще никто, кого Валентина не желает видеть. А она желает видеть лишь девять тысяч семьсот тридцать два кольца, три тысячи двести двадцать два перстня, девять тысяч семьдесят цепочек… еще фибулы, серьги, браслеты, пояса, кубки, ложки и ложечки, детские погремушки и посторонние черепа в драгоценных окладах. Каждая вещь — индивидуальна. Она отпечатывается в памяти, изменяет память, обживаясь прочно, как если бы существовала всегда.
И Валентина радовалась, что у нее есть столько чудесных вещей.
Она раскладывала старинные зеркала из полированного серебра. Вплетала в грязные волосы цепочки, надевала венцы, устанавливая один над другим, пока те не поднимались причудливой башней. В растянувшиеся мочки вдевались серьги, а шею увивали ожерелья. Желая вместить их все, шея становилась длинней.
И это тоже было прекрасно.
Иногда все же Валентина находила в себе силы оставить золото. Ненадолго. Лишь для того, чтобы перекусить.
В ее времени мясо оставалось свежим. Оно сочилось кровью, розовой и сладкой, и Валентина с наслаждением вгрызалась в плотные ломти, выдирая волокна и слизывая кусочки желтого живого жира. Кости она глодала аккуратно, а особо крупные разбивала топориком — чудесным топориком с сапфиром на обухе — и выедала костный мозг. Больше всего нравились Валентине сердца.
В своем времени она могла заставить их биться.
Тик-так-том. Том-тик-так.
Скоро-скоро.
Однажды, проснувшись на золотом ложе, Валентина увидела, что живот ее огромен, но удивило другое — вокруг пупка расцветали нежные лепестки чешуи. Валентина тронула их когтем, и лепестки зазвенели.
Потом их стало больше. Они расползались спиралями, узорами дамасских клинков — двадцать пять, считая с кинжалами — и наконец, обхватили поясницу серебряным поясом. Потом пояс стал подниматься выше и выше. И Валентина полюбила пересчитывать чешуйки.
Ей вообще нравилось считать.
Раз-два-три-четыре-пять.
Больше. Крепче.
Старая кожа слишком нежна, и новые ребра разрезали ее, легли поверх серебра и сами стали металлом. Красиво. Особенно панцирь грудины с бирюзовой инкрустацией.
Постепенно золото заполняло квартиру. Оно затянуло окна и потолок, скрыло под собой кровать, стулья, шкаф и даже дверь в кладовку, которая перестала быть нужной. Золото пустило побеги по стенам и потолку. Витые лианы цепочек свисали теперь до самого пола, усыпанного, словно песком, мелкими монетами. И Валентина танцевала на них, слыша, как звенят под ногами, удивляются лица мертвых правителей. Монет было ровным счетом семьдесят девять миллионов девятьсот тридцать две тысячи сто шестьдесят одна. И половинка вытертая пальцами до зеркальной гладкости.
