Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗
Почему она никогда не отвечала отцу?
Теперь тоже, наверное, молчит. Или шубку новую выбирает. У нее шубок — бессчетно, в гардеробную уже не влезают, а она после каждой ссоры за новой едет. Зачем ей столько?
И почему отец, который готов был орать по любому, малейшему, поводу, никогда и словом про эти шубки не обмолвился. Наверное, потому что ему плевать.
Им вообще плевать друг на друга. И живут вместе только потому, что Алекс есть. Играют в семью. А не станет его, и что тогда?
Аллочке не придется терпеть отцовский крик. А он вообще не заметит перемен… никогда ведь никого не замечает.
— Мой юный друг печален? И с чего же? — Драконья голова поднималась над бортом. — Не той ли девы лик прекрасной виновен в мрачности твоей?
— Все хорошо.
— Все плохо. Ты не искусен лгать, но искушен, и искушенье это гложет душу.
Голова легла на борт, и тот согнулся, пошел крупными складками. Вздыбились доски, и весла заскрежетали, выдираясь из гранита.
— Оно как алчный зверь, что вырвался из клетки, — доверительно сказал Нагльфар. — И хитрый, шепчет, что волненья сердца, тысячи страданий, исчезнут в смертном сне. В единый миг сгорит высокомерье гордецов, тоска отвергнутой любви, бесстыдство судей и презренье тли, которая лишь кажется ничтожной, но льва любого сможет погубить.
— Чего тебе от меня надо?
— Мне? Ничего. Но что желаешь ты?
— Я не знаю, — Алекс сунул руки в подмышки. Он сел, прижавшись к борту спиной, заслонившись коленями и выставив локти. — Я уже ничего не знаю. Скажи… мой отец был здесь. Ты помнишь его?
— В дороге тени тысячи путей, — дыхание Нагльфара согревало затылок. — Не все они ведут к Нагльфару, а волен проводник избрать любой.
— Ясно. Извини.
— Там дева слезы льет… — дракон замолчал, вперившись в Алекса темными, выпуклыми глазами. Его зрачки — два узких полумесяца, застывших в черном хрустале. — Души ее нежнейшая фиалка глотнула яда ярости твоей.
— Извиняться не стану! Да и какого вообще… я что, должен?
— Не должен. Нет. Ничуть.
— Тогда отстань.
Нагльфар не шелохнулся, он и дышать перестал, зато теперь отчетливо был слышен ритм чудовищного сердца. Дракон не укорял, не торопил, но от взгляда его, от перевернутого отражения в серебряных лунах зрачков, становилось невыносимо тошно.
— Да… да в конце концов, что ты понимаешь?! Ты же мертвый!
— Я мертв. И мертвым был всегда. Но те, кто я — когда-то были живы. Когда на суд безмолвных, тайных дум я вызываю голоса былого, — утраты их приходят мне на ум, чужою болью я болею снова.
— И тратишь попусту слова, — кошка вышагивала по узкому краю борта. Хвост ее нервно дергался, словно желал получить свободу от кошачьего тела. — Алекс, он тебя совсем заболтал? Совсем… не будешь ли ты столь любезен проверить петли на руле? По-моему, их следует затянуть.
Удобный повод отступить, и Снот улыбается: она рада оказать услугу. Только вот улыбка ее фальшива, больше похожа на оскал.
— Ты чего творишь, змееголовый? — зашипела она, стоило Алексу отойти. — Или забыл о договоре?
Дракон ощерился, но сдержал рык, лишь мертвое пламя полыхнуло в пасти.
— Я помню все прекрасно, — Нагльфар потянулся, расправляя крылья весел. — И честь моя велит исполнить договор. Я исполняю.
— Тогда зачем эти задушевные разговорчики?
— Какой в них вред? Скажи, чего страшишься, о отродье света? Уж не того ль, что жить захочет он?
Глава 4. Водяной табун
Рев Нагльфара встряхнул море. Оно отпрянуло от берега, оставив след из крупных раковин, а затем, отойдя от испуга, хлынуло на сушу.
Волна бежала за волной. Волна сменяла волну, поднимая белую пену, словно щит. И скалы спешили убраться с пути. Море ворочало камни, сдирая с них инеистую шкуру, и швыряла на пороги длинные тела рыб. Оно карабкалось по скользким угриным спинам, гремело гнилым корабельным железом и чертило путь перезревшими жемчужинами.
Грим не мешал.
Он сидел на острие рифа и перебирал струны скрипки. Звуки терялись в громе морского табуна, и лишь чуткое ухо Грима способно было вести мелодию.
Когда же пространство треснуло, пропуская всадника, Грим не удивился, равно как и не испугался.
— З-с-сдравствуй, Варг, — сказал он, пряча скрипку в волосах. — Вижу, ты с-стал конокрадом?
Черный жеребец дрожал, из разодранного рта его лилась пена и алая крашеная водица, в которой если и осталось тепло, то самую малость.
Всадник сидел прямо, ровно. Колени его крепко сжимали крутые конские бока, а руки лежали на седле. Поводья оставались свободны, но свободы коню не давали.
— И тебя приветствую, Грим, — Варг поклонился. — Не доводилось ли тебе часом видеть то, что принадлежит мне?
— А ес-сли и доводилос-сь?
— Тогда ты, верно, не откажешь мне в любезности указать нужную дорогу.
— Откажу.
Грим отвернулся.
Отступавшее море тащило шлейф из сундуков, разломанных бочонков, деревянных статуй и костей в прочных известняковых панцирях. То тут, то там на проплешинах дна проступали силуэты кораблей или же старые камни в убранстве из ракушек.
— Ты не ответишь?
— Твой тролль обманул меня.
Раковины закрывались, спеша спрятать сливочную мякоть тел от северного ветра. И трепетали, высыхая, жаберные дуги, сочились соленой слезой.
Море желало взять все, до капли.
Заберет ли оно и Грима? Было бы славно.
— И дело лишь в этом? — Варг не желал отступать.
Копыта коня звенели о воду, но не проваливались. Прозрачные капли питали трещины, щедро просаливая неживую плоть. Конь всхрапывал, вскидывал передние ноги, но не смел ослушаться седока.
— В этом лишь дело? — повторил вопрос Варг. — В том, что ты обманут? Тебе была обещана кровь? Бери!
Он сорвал флягу с пояса и бросил Гриму. Фляга пробила поверхность, удерживавшую коня, и задержалась на золотых нитях волос. А затем скользнула меж прядями, погружаясь глубже и глубже в рыхлую тину.
— У т-себя конь Ровы, — Грим сжал гриф скрипки. — Когда-то я играл для нее пес-стню ветра. Давно… т-сеперь ее нет?
— Мне нужно было попасть сюда.
Варг не станет оправдываться и юлить, не в его характере.
— Я не испытал удовольствия от ее смерти.
Злой ветер с разбега ударил Варга, норовя столкнуть с седла да в воду, поднялись со дна плети жгучей травы, готовые схватить за ноги, за руки, спеленать и утащить на дно.
Хлопнула крыльями белая рубашка, а Варг усидел.
— Но так было предопределено, последний скальд.
— Кем?
Грим вскинул скрипку на плечо. И теплое ложе ее приросло к руке. Заныли струны, истосковавшиеся по настоящей песне. Хрустнули смычковые пальцы.
Жеребец плясал по воде, и та прогибалась, но держала, как держала некогда Дикую Охоту.
— Ты не станешь говорить со мной?
Грим коснулся струн. Звук рождался внутри черного тела скрипки, рождался мучительно, вызывая боль в запястье, в костях, в грудине, о которую он ударялся, как стрела ударяется о щит. И не сумев пробить, этот звук возвращался назад, чтобы выплеснуться в море.
— Не станешь. Что ж, мне жаль…
Жалость лишена смысла. Она — слеза на девичьей реснице. И мимолетный взгляд луны, чья красота заставляет ночные лилии бледнеть от зависти. И бледные жадные пасти хватают полноликую за косы, тащат в омут, наполняя ночь дрожащей белой зыбью.
— Я помню то время, когда ты играл для Рейсо-Ровы. И для меня. И я хотел бы, чтобы это время вернулось.
Варг направил коня мимо гримовой скалы, не спеша, скорее сдерживая. И жеребец ступал по воде осторожно, недоверчиво.
А Грим играл. О лилиях и девах. О рассветах и жемчугах, о закатах и огненном рубине, что пылал в навершии утонувшего меча. О самом мече, вспоровшем тину. Он долго держался за жизнь, покрываясь ржавчиной и водорослями. О том, как сеть рыбачья вытащила меч, но не сумела спасти — хрупкое лезвие рассыпалось в человеческих пальцах. И лишь камень, ненужный камень, вставленный для красоты, уцелел…
