Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗
— И это тебя мучило? — лицо Вёрда — собственное Варгово лицо — поплыло, стало прозрачным, туманным. — Тебя мучило вот это?!
Клекот мары летел над морем, подгонял ветра.
— Ты, который пожирает собственных детей, мучишься несколькими убитыми человечками?
— Да.
Она попыталась отстраниться, но Варг успел ухватить мглу за косы.
— Почему? — спросила мара, обретая свой истинный облик.
— Не знаю. Наверное, тогда я перестал быть человеком. Или не перестал.
— Отпусти!
— Уже? Теперь моя очередь целовать тебя.
Варг пил ее, спеша глотать, отрывая губами мягкие рыхлые клочья.
Седые космы над болотом… вой бешеной волчицы… нетопыриные тени… плач младенца. Тихая поступь и кошка, сбегающая в тень. Губы и снова губы, великое множество губ, шепчущих:
— Отпусти…
Сладкое чужое дыхание, которое греет хотя бы ненадолго.
Сердце, стучащее в груди. И уже не сердце, но сердца? целая вереница на прозрачной нити, сплетенной из воспоминаний, в которых чужое мешается со своим.
— Не надо… — плачет мара, и слезы, настоящие, плавят камни.
На берегу камни плешивые, в пятнах лишайника. На берегу камней груды, а в грудах — щели. В щелях живут лисы и старая ведьма. Ведьма лысая и даже бровей у нее нет. От вида ее тошнит.
— Страшно, красавица? — щерится ведьма крепкими молодыми зубами. — Страшно ли тебе?
— Нет.
— Хорошо… зачем же ты пришла? Стой, молчи. Вижу, вижу… чую, — ведьмина рука ложится на живот, мнет, давит, словно желает добраться до того, что спрятано внутри. — Вытравить хочешь? Дело твое. Только Боги такое не попустят.
— Я не боюсь Богов!
Обида гложет, грызет, того и гляди источит всю, от нутра до самой кожи. Чудится, не осталось внутри уже ничего, кроме этой самой обиды. В ней варится дитя еще нерожденное, но уже ненавистное.
— А то подумай, — ведьма говорит уже без усмешки, и лысая голова ее трясется на тонкой шее, которую пером гусиным переломить можно. — Сына родила бы. Крепкого. Славного. Или дочку-красавицу.
— Нет!
Она родит, но позже, желанного и любого, такого, чтобы, глядя на него, сердце радовалось. А теперь-то сердце вырвали, бросили под ноги, растоптали, смешав с навозом и дареными обещаниями.
— Ну твое дело. Только срок у тебя немалый… опасная затея.
— Делай!
Ведьма мешает травы на берегу. Она вытягивает пучки из-под юбок, обрывает листик-два и кидает в щербатую миску. А когда миска наполняется — трет травы костяшками пальцев, давит в труху.
— Бери, — говорит она, высыпая месиво на тряпицу. — Залей варом. Денек пусть постоит в темном местечке, силы натянет. Выпьешь и…
Плод вышел на седьмой день. Умер-то сразу — она почувствовала, как оборвалась внутри тоненькая жилочка и обрадовалась, что вышло все, как задумано. И на берег сбежала, села, выжидая, когда потечет по ногам кровь. Не дождалась ни в тот день, ни в следующий. А на седьмой, когда плод пошел, то кровь была черная, с комками и слизью.
И она закричала.
— Не бойся, — сказали ей. — Уже все. Все закончилось… все закончилось.
Чья-то холодная рука гладила волосы, и ей было так хорошо, уютно и славно, как не было давным-давно. И даже когда рука эта сдавила затылок, кроша кости, мара лишь всхлипнула и улыбнулась счастливо.
Ее отпускали.
Ей вернули имя.
— Дагмар. Меня зовут Дагмар! — воскликнула она. — Ты запомнишь?
— Конечно, — ответил Варг прежде, чем разжать объятья.
Клочья тумана упали, мешаясь со слизью.
Варг обнажил запястье и, вцепившись зубами в кожу, рванул. Он выплюнул кожу и мясо на камни, руку вытянул, позволив крови течь свободно.
— Эй вы! Те, на чьих костях стоят Пределы! — голос Варга был тих, но грозен. — Слушайте меня! Слушайте!
Эхо перерождало голос в рев. И рев разрастался, заполоняя все вокруг, опрокидывая волны и высвобождая плененные кости. Мертвецы вставали, чтобы тут же рассыпаться прахом.
— Нагльфар идет к чертогам Хель!
Тени падали на камни и лизали красную варжью кровь. Они дрались за каждую каплю, а некоторые, осмелев, тянулись к ране.
— Час настал, славные эйнхерии! Бою!
Варг изо всех сил впечатал пятки в трухлявые конские бока. И жеребец Ровы взял в галоп. Он летел уже не по камням, осколкам кораблей, но по воздуху, взбивая его копытами в белесую болотную взвесь. И та поднималась, ползла по каменным отрогам, устремляясь в глотку волка, над которой повисла тонкая струна моста.
Биврёст еще держался. Но только радуги в нем не осталось.
Глава 5. Хёвдинг, который боялся кошек
Алекс подумал, что все-таки утонет.
Он плыл, стараясь грести, как его учили — широко, легко, не тратя лишних сил, но отчего-то выходило совсем не так, как в бассейне. И Алекс быстро уставал. И тогда он переворачивался на спину, отдыхал, разглядывая небо. Считал про себя до ста, а потом опять плыл.
Горы приближались.
Раз-два. Передышка. Не до ста — до пятидесяти, и снова вперед, к горизонту. К чудовищному мосту, выраставшему из самого моря. Там, где мост касался воды, она окрашивалась всеми цветами радуги. А полотно поднималось, оплывая складками-ступенями, которые уводили к облакам.
Не дотянуть. Плечи тяжелые, руки неподъемные вовсе. Губы растрескались от соли и каждый вдох мучителен, как будто море уже там, внутри Алекса.
Не отпустит.
Черта с два.
И три. И четыре. И сто тридцать три… тень гор ложится на лицо. Тяжелая. И повод отдохнуть, но близость цели лишь подстегивает.
Низкая, опора свита из железных прутьев, и лишь приглядевшись, Алекс понимает, что прутья — вовсе не прутья, а связки копий и стрел, воздвигнутые одна на другую, словно снопы.
— Вот тебе и дорога на небо.
Перевернувшись, он вцепился в железо, подтянулся и выполз на проржавевший настил. Алекс не удивился бы, если бы тот развалился, или вовсе рассыпался жирным рыжим прахом, который остается от гнилого железа, но мост выдержал.
Это хорошо.
Теперь отдышаться бы и вверх. На сколько хватит.
Самой большой недоработкой в конструкции Радужного моста, Алекс, пожалуй, признал бы отсутствие перил. На высоте пары метров это отсутствие не слишком мешало жить, поскольку сам мост был широк и в принципе удобен. Но чем выше поднимался Алекс, тем страшнее становилось идти.
Алекс шел.
Считал шаги, громко, и с каждой ступенькой громче, пока не сорвался на крик. Но продолжил идти, и продолжил считать, даже когда горло заболело.
Здесь, наверху, на границе облаков, все иначе.
Биврёст становится немного шире, но лишь на полстопы. И Алекса все сильнее тянет упасть на четвереньки. На четвереньках — надежнее. И смысла-то держаться нету, никто не увидит…
— Никто не узнает, — соглашается Мьёлльнир. — Кроме тебя.
— И что?
Алекс все-таки опускается на колени, прижимает руки к плитам Биврёста, словно желает убедиться, что эти плиты есть. Вот они — квадраты из камня в железных рамках. Камни разноцветные, а рамки ржавые. И стоит треснуть одной, как все иные тоже посыплются.
Алекс упадет.
— Боишься? — интересуется Мьёлльнир. Его голос слышим ясно, он раздается в Алексовой голове и отчего-то данное обстоятельство ничуть не удивляет. Пожалуй, Алекс даже рад.
— Боюсь, — отвечает он, потому что врать тому, кто видит твою голову изнутри, не имеет смысла.
— Все боятся. Вопрос лишь в том, что ты собираешься с этим страхом делать.
Ничего. На четвереньках и вправду удобнее. Главное, не торопиться.
Облака наползают. Туман из них льется просроченный, с белыми творожистыми комками и нитями, которые шевелятся и вообще больше походят на червей.
Черви ползут по мосту и покрывают его слоем слизи. Биврёст становится скользким.
Мьёлльнир замолкает.
— А что мне делать? Что?!
Падать? Лететь вниз, долго, готовясь ко встрече с морем, со скалами, которые торчат из него, как колья из ловчей ямы. И даже без скал — Алекс разобьется.
