Мили ниоткуда (Кругосветное путешествие на велосипеде) - Сэвидж Барбара (онлайн книга без TXT) 📗

— Я купил эту лавку четырнадцать лет назад,— начал он.— И в первый же год разразился страшный потоп. В одночасье небо заволокли тучи, зарядил дождь и поливал несколько дней. Вода потоком хлынула вниз по улице, мимо двери моей лавчонки, она тащила кучу всякого мусора: сломанных сучьев, палок. И вскоре весь этот хлам осел под маленьким мостиком в конце улицы, запрудив её, и вот тогда вода ринулась вспять, и не успел я опомниться, как поток обрушился в лавку. Тогда здесь внутри мы оказались по пояс в воде.

И что же вы думали? Кругом все только руками разводили, не ожидали, мол. Клялись и божились, что в жизни не видали ничего подобного, поэтому я решил, видно, это была какая-то выдающаяся гроза, и мне уже не придётся второй раз пережить такое. И я ничего не предпринял против нового наводнения. «Да брось»,— отговаривали меня все.

Ну а теперь позвольте мне сказать вам кое-что. За всё четырнадцать лет, что я держу эту лавку, меня заливало ровно девять раз. Девять раз! Когда наводнение приключилось второй раз, все опять суетились, словно впервые, зато я получил хороший урок. С тех пор я обязательно укрепляю досками нижнюю часть передней двери, при первых же признаках затяжного ливня.

Скажу одно. Не особенно верьте тому, что болтают здешние. Точно. Местное старичьё всю жизнь носа не высовывало из своей дыры, а к старости они и вовсе ослабели мозгами. Я хочу сказать, они и правда отупевают. Берутся судить, как будто разбираются в происходящем, а на самом-то деле больше выдумывают. А потом сами же начинают верить собственным бредням! По-моему, человек должен выглянуть из своей скорлупки, хотя бы немного побродить по свету, чтобы уберечься от отупения. Я-то немного попутешествовал, когда учился в школе, поэтому, быть может, на старости лет не стану таким непроходимым тупицей, как они.

На другой день, когда мы возвращались с маленькой экскурсии к маяку, Лоренцо Риера жестами зазвал нас присесть рядом на оккупированную им деревянную скамейку. Лоренцо был из числа «тупоголовых стариканов» Эндрю, одним из многих древних каталонских «подсолнухов», которые изо дня в день следовали за солнцем с площади на площадь. Раньше мы не были знакомы с Лоренцо, поэтому нам стало любопытно, что же такое он жаждет нам сообщить.

— Из моих окон видна кухня сеньоры Надаль,— пояснил Лоренцо.— Я слышал, как вы оба говорили там по-испански, поэтому сумеете меня понять. Видел, как вы сидите на площадях. Вы правильно выбирали, где расположиться, забыли только об этой маленькой площади. После пяти нужно идти сюда, а не на Торрадет, где вы обычно посиживаете. Но всё равно, я понял, вы толковые и приличные ребята. Не то что вся эта шваль, помешанная на наркотиках. Хотел бы поговорить с вами.

— Отлично,— усмехнулся Ларри,— тогда почему бы вам не начать прямо сейчас, расскажите нам о себе что-нибудь.

Понятно, Лоренцо только того и ждал. Широкая беззубая улыбка пересекла исчерченное морщинами лицо старика. Он поправил берет, подался вперёд, к самому лицу Ларри, желая получше рассмотреть своего собеседника. Зрение Лоренцо было уже не то, что в двадцатые, во времена его молодости.

— Сколько бы вы мне дали? — интригующе спросил он.

— Лет шестьдесят,— ответила я. Солгала, зная, что он растает.

— Восемьдесят один,— провозгласил старичок с видом триумфатора.

— Шутите. Вы выглядите значительно моложе! — присвистнул Ларри.

Лоренцо откинулся на спинку скамьи и улыбнулся. Он опять поправил берет, потом вплотную придвинулся к Ларри и продолжал. Он говорил на смеси кастильского наречья с каталонским, но мы умудрялись улавливать большую часть того, что он говорил.

— В молодости я был цирюльником. Очень, очень давно. В те времена работать цирюльником было ужасно, понятное дело — из-за вшей. Как я их ненавидел,— бормотал он, тряся головой от отвращения.— В бороде, в волосах — у каждого. Тридцать сантимов, вот сколько получал я в месяц с каждого оболтуса, наводя глянец на его личико дважды в неделю. Что в наше время тридцать сантимов — тьфу, просто «пшик». В песете сотня сантимов, а что на неё теперь купишь, кроме разве что крошечного леденца.

Я в поте лица трудился, чтобы жить по-человечески. Когда я был моложе, люди трудились не покладая рук, но редко кто выбивался из бедности. В мои годы побаловать себя чашечкой кофе в баре значило шикануть. Теперь — другие времена. Люди уже забыли, что значит тяжкий труд и настоящая бедность. Работают меньше, гребут больше, не откладывая «на чёрный день». Сегодня вы сперва закажете лёгкую закуску, затем — бренди, а уж после, конечно, кофе. Народ нынче хилый пошёл. Да ведь если бы им пришлось вкалывать, да ещё почти задарма, как это было заведено раньше, все они быстренько сошли бы с круга и пустили себе пулю в лоб.

Здесь Лоренцо прервался ровно настолько, чтобы передвинуться из тени, наползшей на его край скамейки.

— Когда я был молод, Кадагес был гораздо меньше, чем теперь. Но здесь по-прежнему живёт много старинных фамилий. Мои дети здесь живут. Теперь, когда умерла моя жена, они заботятся обо мне. Живу у одной из дочерей, с её семейством, она готовит для меня.— При этих словах Лоренцо беспокойно заёрзал и снова умолк, на сей раз чтобы взглянуть на часы.— Два часа, самое время обедать. Меня ждёт сытный обед: салат, чечевичная похлёбка, рыба, хлеб и вино, а после — сиеста. Я уже старик, и дети ухаживают за мной. Так от века заведено. Дети заботятся о родителях. Так и должно быть. Я заботился о них, теперь они пекутся обо мне... Что ж, мне пора. Дочка не любит, когда я опаздываю, да и обед остывает. Запомните, что я вам сказал об этой маленькой уютной площади. Наведайтесь сюда после пяти. Это единственное местечко в Кадагесе, которое ловит последнее солнце.

Через несколько дней на Кадагес обрушилась буря. Тучи наползли на коньки крыш, температура резко скакнула вниз, с гор налетел яростный колючий ветер. Он бушевал так сильно, что поднял шторм, со всей силы обрушивая валы на берег. Едва мы собрались на привычную утреннюю пробежку, как поняли, что дело безнадёжно. Бесполезно было тягаться с ветром, а воздух стал так холоден, что при дыхании обжигал грудь. Городок словно вымер. Какие-то две хозяйки отважились выйти из дома купить свежего утреннего хлеба, но резкий порыв ветра захлестнул и разметал их по дороге, словно лёгкие снопы соломы. Мы повернули назад в пансион. Когда мы пересекали патио, из-за двери высунулась сеньора Надаль и прокричала:

— Это — трамонтана [*]. Страшный ветер. Сидите дома. Никто не выходит на улицу, когда дует трамонтана, разве только в лавку.

На одном дыханье взлетев вверх по лестнице, мы провели остаток дня, ёжась у обогревателя. Ближе к вечеру пропало электричество. Поскольку читать без света было уже слишком темно, мы натянули куртки и митенки и спустились вниз.

Стоило мне только выглянуть во дворик, как трамонтана, обдав холодом, залепил лицо снежными хлопьями. И снова с противоположной стороны патио нас окликнула сеньора Надаль. Они вдвоём с подругой сидели, нахохлившись, возле обогревателя, вышивая при свете керосиновой лампы. Мы с Ларри опустились на свободные стулья рядом с ними.

— Ветер оборвал провода,— сообщили почтенные дамы.— Придётся ждать, пока починят. А как вам снежок? Говорят, горы покрыты настоящим снеговым одеялом.

Информация в Кадагесе распространялась по каким-то неведомым каналам. И сеньора Надаль, и её подруга целый день не выходили из комнаты, что, впрочем, не мешало им знать всё о повреждениях на линии и о небывалом снегопаде в горах.

— И что, часто здесь идёт снег? — поинтересовался Ларри.

— О, бывают такие вьюги. Но лишь однажды на моей памяти снег лежал на земле достаточно долго,— ответила сеньора Надаль.— Мы помним мороз пятьдесят шестого, который уничтожил оливковые рощи, а потом в шестьдесят втором «Pito Helado».

— «Пито эладо»? — удивлённо пробормотала я.— Почему — «замёрзший Пито»?