Венеция. Под кожей города любви - Бидиша (книга бесплатный формат .txt, .fb2) 📗
— Вот это да! — восхищаюсь я. — Но многие ли бездарные художники понимают, что они бездарны?
— Согласна, но насколько он бы стал интереснее и необычнее, если бы признал это…
Мы еще немного прогуливаемся по галерее.
— Ты давно в Венеции? — спрашивает она.
— Недавно. Два месяца.
— А ты везучая — куда бы ни приехала, тебя всюду будут принимать за свою. В Перу будут думать, что ты перуанка, в Таиланде примут за тайку… у тебя прекрасное лицо, прекрасные глаза.
— Я мало где была, — отвечаю я. — Надо бы отправиться в какое-нибудь дальнее путешествие.
— Куда?
— Нью-Йорк, Берлин…
— Я из Нью-Йорка, скучаю по нему. А как насчет восточных краев? Сингапур сейчас просто классный. Токио симпатичный город, красивый. Гонконг ничего, но… слишком коммерческий. Шанхай! Ты была в Шанхае?
— Э-э, нет.
И тут она огорошивает меня Вдохновенной, Пламенной, но Горькой Речью (именно так, с прописных букв):
— Знаешь, когда оказываешься на новом месте… Когда я оказываюсь в таком месте, как это, мне не интересны девяносто девять процентов людей, живущих здесь, большинство. Ничтожества, посредственности, они ничем не украсят твою жизнь. Живи как хочешь, делай свое дело и смотри широко открытыми глазами. Я говорю это тебе, потому что ты красивая девушка и у тебя вся жизнь впереди… Я до сих пор помню, бабушка мне рассказывала, как в молодости ей приходилось распрямлять волосы, зрительно уменьшать губы, но она этим ничего не добилась… Движение за гражданские права появилось позже. Я росла на задворках штата Нью-Йорк, в крохотном городишке, полном придурков. И мне даже в голову не приходило, что я красива, ни разу. Только когда мне было пятнадцать, мне купили китайское платьице, я надела его и вдруг что-то такое почувствовала: почувствовала себя принцессой. Я просто стояла на улице, и тут ко мне подходит женщина, настоящая красавица. Она была аргентинка, жутко богатая. Она хотела меня ободрить, как-то вдохновить — у нее-то уже было все, что только можно пожелать. И она говорит: «Знаешь, ты сможешь получить любого мужчину, какого захочешь, они все будут твои».
— Вот это да… — бормочу я, не зная, что сказать в ответ.
— Вот именно! Ты представляешь? Можно подумать, будто смазливый мужик — это достойная награда за все это дерьмо, за дискриминацию, за все усилия и тяжкий труд! Но… тем не менее. Мне было всего пятнадцать, и тогда я была счастлива целый день.
Я еще раз прохожу по галерее одна, чтобы опомниться, и замечаю среди гостей мать Эммануэле.
— Чао, Бидиша, — благосклонно приветствует она меня.
— Чао! — кричу я в ответ слишком громко и с чересчур широкой ребяческой улыбкой.
Слабо улыбнувшись, она быстро отворачивается.
Подходит Тициана и становится почти вплотную ко мне — такая у нее привычка (меня, впрочем, это не обременяет).
— Мы идем в «Harry’s Bar» выпить аперитив. Ты с нами?
— Знаменитый «Harry’s Bar»? С удовольствием! Я ни разу там не была. — Я даже не стараюсь сделать вид, что колеблюсь.
Тициана, Катерина, я и безмолвный Сальваторе (он словно прилип к Катерине) выходим на ночную людную улицу. В свете луны улица кажется синей. Меня и в самом деле всегда интересовал этот бар, о котором родители Стеф говорили, что это очень дорогое и очень вульгарное место. Входим внутрь. Мне там нравится. Сразу окунаешься в жару, шум, свет, толкотню и гостеприимный хаос. Люди у бара и за столиками, официанты в белых куртках, серебряные подносы размером со столешницу, чайные столики размером с поднос, гномьи креслица с круглыми подлокотниками, боковые столы с льняными белыми скатертями, серебряные тележки, виды Венеции и Джудекки на стенах, аккуратные банкетки у стен, тонны столового серебра, кипы сложенных салфеток и скатертей, золотой свет…
Тициана здоровается с барменом как со старым другом. Невысокий, тощий, жуликоватого вида; громкий голос и странные резкие манеры. Мы стоим у барной стойки, и всем приходится нас обходить, но мне это нравится — это здорово быть в самом центре, рядом с главным барменом, к тому же отсюда видно все, что творится в зале. Немаловажная деталь: в отличие от всех остальных я вместе с настоящими венецианцами. Врубаю свой радар на максимум. Кто еще сегодня выпивает в «Harry’s»? Американские кретины — из тех, кто не вынимает жвачку изо рта; пара английских парочек, накачавшихся пивом; изящная темнокожая девушка, черные волосы разделены косым пробор, голубое, как лед, шелковое платье, она словно сошла с полотна Гогена; ее спутник в костюме, он куда старше ее. Девушка выглядит просто классно, но весело ли ей? Я то и дело поглядываю на нее и вижу, что она ни разу не улыбнулась.
Кто еще? Группа женщин с Ближнего Востока, лет от тридцати до пятидесяти, все в цветастых шелковых платьях до пола, шоколадная кожа припудрена, черные глаза подведены, украшения — о боже! — массивные слитки золота, изумрудные браслеты в форме пантеры, серебряные наручники, ожерелья из черного жемчуга, серьги из розового жемчуга…
В зале есть и особы королевской крови: напряженные молодые люди; непроницаемые лица покрыты красноватым лыжным загаром, все — в синих хлопчатобумажных рубашках и костюмах, по виду — скандинавские/немецкие бизнесмены; поджарые женщины без намека на дерзость и блеск венецианского стиля, ужасно взвинченные, бросают острые взгляды по сторонам. Похоже, здесь им не по себе, вид у них тоскливый и голодный.
Я замечаю в уголке бледную даму поразительной сохранности (в самом деле, выглядит она так, словно ее держали в формалине). Думаю, ей под шестьдесят; длинное узкое лицо, тонкие поджатые губы, идеально уложенные светлые, с проседью волосы, кремовый шелковый костюм — англичанка или американка из высших слоев. Она говорит (и ест, кажется, тоже), не размыкая губ. Свита: двое во фланелевых костюмах. Актриса? Бизнес-леди? Продюсер? Но в ней нет уверенности независимого и счастливого человека. Может, она — грустный вопрос — чья-то жена?
— Я сегодня ужасно одета, — мрачно признаюсь я Катерине. — Как будто вышла из дому в пижаме.
В этом блестящем окружении мне и впрямь неловко в дешевых пыльных шлепанцах, со студенческой сумкой — будто я пренебрежительно отнеслась к приглашению, поленилась приложить усилие.
— Нет, ты можешь это себе позволить, — твердо заявляет Катерина своим резким голосом, глядя мне прямо в глаза. — Ты молодая. Вот в нашем возрасте это невозможно.
— Но я действительно ужасно себя чувствую…
— Перестань. Не порть себе настроение, не трать на это время. Лучше что-то недосказать, чем сказать слишком много.
Тициана дает мне пояснения, показывая на евромонархов:
— Это — князь чего то там, с супругой. Они здесь часто бывают. Он очень переживает, что никто на них не смотрит. Но это Венеция. Принцесса Труляляндии была здесь на той неделе с другом, и никто не глянул на них дважды. А в углу… — Она показывает на пожилую ухоженную даму. — Нет, она не актриса, она живет здесь уже десять лет, но она англичанка. Ее фамилия Рэдклифф.
— Мартини и виски с лимонным соком, — бурчит молодой англичанин, сидящий у стойки со своей девушкой; на нем белая рубашка, насквозь мокрая от пота.
— Виски с лимонным соком, благодарю, сэр! — кричит жуликоватый бармен, улыбаясь и подмигивая Тициане. Та кокетливо строит ему глазки.
Сальваторе до сих пор так и не проронил ни слова. Он высится за Катериной, как стена, обвив ее рукой, кисть покоится на стойке бара. Я заказываю «Беллини», которым славится это заведение. Все остальные — просекко (ну вот! я же знала! сделала не то). Ну и пусть, а мой «Беллини» хорош — сочная мякоть розового персика и шипучий просекко на самом донце. Я поглядываю на подносы с обильной, горячей, аппетитно пахнущей пищей, которые носят официанты у меня за спиной.
В другом конце зала — дюжина вульгарных американцев-толстосумов, обгоревших на солнце, в дорогих, но не вполне сидящих костюмах — слишком черных, слишком свободных. Исполнительные продюсеры, решаю я. Или юристы, спецы по шоу-бизнесу.
