Венеция. Под кожей города любви - Бидиша (книга бесплатный формат .txt, .fb2) 📗
— В целом неплохо… — говорит он со вздохом.
— Только неплохо? Почему?
— Я так устал сегодня…
Мы стоим некоторое время, я все еще раздосадована потерей карточки, он держится совершенно естественно, с улыбкой на лице.
— Куда направляешься? — спрашиваю я.
— Договорились с приятелями выпить в Риальто. Ты хочешь пойти?
— Нет, спасибо. У меня сегодня что-то все кувырком, и выгляжу я ужасно. Вышла из дому только для того, чтобы поискать эту штуку.
Я не принимала душ и даже зубы не чистила, только пару часов назад я встала из-за компьютера.
— Да брось ты! — говорит он. — Ты отлично выглядишь, пойдем пропустим по стаканчику. Еще я собирался сегодня на спектакль в Арсенале, но сейчас передумал. Вместо этого мы с тобой пойдем и посидим в баре.
— Давай пройдемся, я провожу тебя, — говорю первое, что приходит в голову, соображая, как бы отказаться. — А почему ты передумал насчет театра?
— Не знаю, — отвечает он.
— В этом году сезон интересный, одна моя знакомая видела уже два удачных спектакля. И один плохой, Пазолини.
— Пазолини? Его пьеса или пьеса о нем?
— Нет-нет, не о нем. Длинная, мрачная, нервная и мучительная вещь, написанная Пазолини. — Разговаривая, я продолжаю обследовать камни под ногами. — А почему ты устал?
— Встал сегодня рано, в восемь тридцать! — стенает Эммануэле. — Ходил на занятие по шелкографии в школе дизайна. Просто после лета это был первый день, когда пришлось вставать так рано.
На плече у него армейская сумка, из которой торчит рулон бумаги. Он звонит матери и сообщает, что собирается на спектакль, потом созванивается с приятелями и договаривается встретиться у театра.
— Так ты учишься на дизайнера? — спрашиваю я.
— Нет, на философском факультете, как раз заканчиваю.
Мы бредем по улицам. Заболтавшись, я тоже сажусь на вапоретто и плачу пять евро за билет до Арсенала. Стоим на палубе совсем близко друг к другу — Эммануэле кладет руку мне на плечо, чтобы я не касалась барьера. Говорим о философии. Ему предстоит выбрать тему диплома.
— Я все лето ничего не делал. Теперь пора браться за работу.
— Летом работать невозможно. Тем более в Венеции.
— Я на лето всегда уезжаю, — соглашается он.
— Что вы сегодня делали на занятии? Покажешь?
Он разворачивает рулон на ящике для багажа. С ватмана на меня смотрит женское лицо: красавица с длинными волосами, концы которых загнуты кверху, нежная улыбка… На кого же она похожа? Мне явно знакома эта женщина… Рассматриваю рисунок внимательнее — ах, ну конечно, это же мама Эммануэле. Украдкой взглянув на него, вижу, что он сам любуется своим творением, и не могу сдержать смеха. Мне хочется весело хлопнуть его по спине, обнять и сказать: «Вот что, дружище, я пошла домой, ладно? Я не твой тип, ты — не мой, зачем зря тратить время? К тому же я и не ищу для себя нового дружка. Лет через десять ты женишься на точной копии своей матушки, и я заранее знаю, что ваш союз будет счастливым. Так вот и сосредоточься на этом».
Эммануэле разворачивает второй рулон, дает пояснения, показывая разные отпечатки.
— Смотри, ты можешь выбрать, что использовать для работы: негатив или позитив. Я взял много красного и отпечатал на газете в качестве фона — получилось что-то вроде коммунистического агитационного плаката. Я сделал штук десять или двенадцать таких, каждый просил подарить ему один… Смотри-ка, а я, оказывается, вещал по-английски, — вдруг удивляется он.
— Ты отлично говоришь. У тебя в активе три языка: итальянский, французский и английский.
— Мало того что я устал, так еще и проголодался, — он переходит на итальянский. — Я сегодня ничего не ел, перехватил только бутерброд. Но у нас всего десять минут до начала спектакля.
Мы входим в пустынный, похожий на крепость Арсенал, под ногами хрустит гравий.
— Здесь очень красиво, — говорит мне Эммануэле. — Только не сейчас, слишком воняет.
Запах действительно есть, пахнет сточными водами, но это не мешает Арсеналу казаться таинственным местом.
В переполненном кафе возле театра видим компанию наших старших друзей, среди них Тициана. Мать Эммануэле тоже здесь. Он хлопает ее по плечу, и она подскакивает. Что же так пугаться? — думаю я. Может, она опасается, что хрупкое плечо может рассыпаться под весом сыновней руки? Еще бы, не есть двадцать лет! Со мной она здоровается очень приветливо и велит поторопиться за билетами, пока они не закончились.
— Прибереги для меня корку хлеба! — на ходу кричит ей Эммануэле, и мы несемся в кассу, где я, не в силах заставить себя наврать и получить скидку, отдаю шестнадцать евро, разом опустошив свой кошелек.
Теперь пути назад нет, а ведь я терпеть не могу драматический театр. Я почему-то чувствую смутную неприязнь к Эммануэле, хотя он особо не старался затянуть меня сюда. У меня нет при себе ни гроша, я сегодня не мылась и вообще хочу домой.
Вернувшись в кафе, мы болтаем с грубовато-добродушным хозяином. Эммануэле заказывает себе какую-то еду. Я — ничего. Кафе некрасивое, шумное, слишком просторное, но интересное. Хозяин напоминает снеговика, он то и дело вытирает руки и шлепает ладонями по всему, что подвернется. Когда Эммануэле спрашивает, нельзя ли попросить счет, он отвечает:
— Попробуй!
С моего места у стойки виден уголок кухни. Там, среди пара и копоти, на маленьком пятачке, трудятся четыре японца средних лет; еще один снует вокруг них, пытаясь прибраться.
— Если ты хочешь есть или пить, закажи. Не волнуйся, ты успеешь. Может, «шприц»? «Шприц» отлично поднимает настроение, — говорит Эммануэле.
— Не могу, — улыбаюсь я.
— Можешь, можешь. Я видел, ты выпила четыре просекко на вечеринке в Джудекке.
— Четыре? А десять не хочешь? — признаюсь я.
Наконец прибывает его сэндвич, он хватает его, и мы летим в театр.
— Вот так я, — мило улыбается Эммануэле. — Говорю по-английски, на бегу поедаю сэндвич — все одновременно.
По дороге встречаем его университетских друзей, юношу и девушку, им лет по двадцать, оба — светлокожие блондины, совершенные, как юные цезари. Девушка дичится меня, здоровается еле слышным голосом. Обмениваясь рукопожатием с парнишкой, ловлю на себе ее острый, тревожный, испытующий взгляд.
Мы с Эммануэле садимся отдельно от них. Начинается спектакль… Спектакль продолжается… Он тянется целый год… Штамп на штампе… Действующие лица: мудрец в чалме; роковая женщина — красная помада и черные шпильки; решительная девушка, снимающая с себя блузку; молодой клоун; похотливый старец; женщина, потерявшая детей и «готовая на все», чтобы их вернуть. Эммануэле не сидится на месте. Он покачивается, трет глаза, смотрит на часы, массирует лицо, стараясь не заснуть. Наконец все завершается. Эммануэле иронично интересуется, как я себя чувствую. На сцену поднимается автор пьесы. Это долговязый мужчина средних лет, рыжеволосый и бородатый; он настолько бледен, что свет на сцене превращает его в невидимку. Никто не хлопает.
Выходим и присоединяемся к друзьям Эммануэле. Они со мной не разговаривают — ни единого вопроса или приветствия, ни улыбки, а когда говорю я, они насмешливо переглядываются и не отвечают. Компания лениво переговаривается между собой, решая, в какой бар отправиться. Очевидно, что меня не приглашают, но я все-таки иду с ними.
На вапоретто, по дороге в театр, я то и дело касалась плеча Эммануэле: какой симпатичный бархатный пиджак, красивый цвет и красивый покрой — интересно, где он его приобрел? У меня было очень много вопросов о пиджаке. Теперь я иду сама по себе, молча и очень быстро — припустила специально, поскольку они все еле ползут. Что мне делать, я не знаю. Повернуться и уйти я не могу, поскольку пришла с Эммануэле. В то же время я явно нежелательный элемент для всей компании.
Мы идем довольно долго, пока не добираемся до Рива дельи Скьявони и не упираемся в море. Случайно или нет (полагаю, все же намеренно) Эммануэле оказывается рядом со мной.
