Hollywood на Хане (СИ) - Рыбак Ян (книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
— Что такое кашер?..
— Лёша, ты хочешь сказать, что отправился на восхождение в паре с израильтянином, не зная законы кашрута?!.. — ответил я, как и полагается, вопросом на вопрос.
— Ну-у… — простодушно ухмыльнулся Лёша, начиная понимать, что наткнулся на золотую жилу, которая может заметно скрасить наше унылое занятие.
— Да будет тебе известно, что, поскольку евреи по характеру своему народ своевольный, недисциплинированный да, к тому же, ещё и довольно безалаберный, Господь Бог взял на себя труд по регламентации их беспорядочной жизни во всех, даже самых мельчайших, аспектах. Правильный еврей не только знает точно, до мелочей, что, как и когда нужно делать из числа тех вещей, которыми озабочены представители всех прочих народов, но и выше крыши загружен всякой абсолютно необъяснимой, свойственной ему одному иррациональной хернёй. Господь наш загрузил еврея бессмысленной работой, как опытный прапорщик нерадивого солдата: он прекрасно понимал, что незанятый еврей, еврей, энергия которого не заземлена должным образом, непременно что-то натворит. Если бы Карл Маркс, в своё время, занял свой неуёмный мозг решением вопроса, можно ли считать африканского жирафа кашерным животным, вместо того, чтобы расковыривать палочкой пролетарский муравейник, может человечеству и удалось бы как-нибудь валиком, за неимением четких рекомендаций, перекатиться через мечты о всеобщем счастье прямиком к всеобщей сытости.
С другой стороны, вполне возможно, что всему, включая и кашрут, была причина, и было объяснение, но многое утеряно безвозвратно: обрублены корни и песком занесены источники. Приведу пример из жизни животных: на Галапагосах, где от рождения очередного острова и до погружения его в пучину океана проходят какие-то смешные два-три миллиона лет, и потому эволюция работает в три смены, как замордованный стахановец, чтобы успеть произвести необходимое количество новых видов, живёт одна нетривиальная птица: нелетающий корморан. Поскольку на островах отродясь не было никаких хищников, а за рыбой вполне можно сигать прямо со скал, корморанам-переселенцам стало влом летать, они обленились, нагуляли жирок и со временем полностью утратили способность к полёту. Не тренированные годами крылья постепенно утратили былую силу, стали тонкими, как ножки программиста, а оперение стало жидким, с пролысинами. В сущности, никто из сегодняшних корморанов не помнит, что его предки были способны к полёту, но что интересно: после каждого ныряния, вскарабкавшись обратно на покрытую пятнами гуано родную скалу, он усаживается с важным видом на солнцепеке и расправляет для просушки свои никчемные крылышки, похожие на драное старушечье бельё…
— Так, что такое кашрут? — Лёша вернул мой беспокойный, не занятый регламентированной деятельностью мозг к интересующей его теме…
— Кашрут? Ну, это правила такие: что еврею можно есть, а что нельзя. Ну, к примеру, нельзя молочное с мясным смешивать — добавил я, широким жестом обводя все эти наши сыры вперемешку с колбасами, весь этот свальный грех…
— А, это я знаю… Не знал только, что у этого есть название…
— У всего в этом мире есть название!..
— И ты его соблюдаешь — этот, как его… кошак…
— Кашрут, блин!.. Я, Лёша, неправильный еврей. Я спокойный и дисциплинированный, меня даже в армии прапоры не особо загружали бессмысленной работой, и там — я упёрся взглядом в крышу палатки, по которой шуршал равномерный занудный снежок — об этом знают… А если серьёзно, — у меня врожденная идиосинкразия к обрядам и церемониям… К любым. И нет в мозгу того участка, который отвечает за веру, и без которого человек не в состоянии поверить ни в Бога, ни в Кашпировского, ни в зелёных человечков с Альфы Центавра…
— Расскажи ещё что-нибудь интересное про евреев…
— Ну, например, посуда тоже должна быть раздельной: отдельно для мясного, и отдельно для молочного…
— Охренеть!..
— Угу.
— А если ты съел мясное, когда можно будет есть молочное?
— Молодец — зришь в корень… Через шесть часов.
— А рыбу с молоком можно? — глаза у Лёши горели азартом, он заметно повеселел и забыл про свои пузыри. Работа у нас спорилась, и продукты шустро разлетались по четырём пёстрым кучкам: две для нас с Лёшей и две для Валеры с Сашей.
— Рыбу можно, рыба — не мясо…
— А в чем разница?..
Я посмотрел на Лёшу укоризненно:
— Лёша, ну откуда же я знаю… Да и вопрос бессмысленный. Я же говорил тебе: «заняты необъяснимой, иррациональной хернёй». И, кстати, не любая рыба вообще кашерна, а только та, что чешуёй покрыта. Скажем, сом — рыба не кашерная, в пищу не годящаяся, и угорь тоже… Потому, кстати, у нас такие сомы в ручьях на севере (да, НА СЕВЕРЕ. Что смешного?..) водятся — телёнка под воду утаскивают.
— А птица?..
— А вот птица — это мясо. Особенно курица… Но и птица не любая в пищу идёт. Там что-то с крыльями и с пальцами на ногах связано — точно не помню… Но страуса точно есть нельзя. Да и мясо не любое кашерно. Ну, там, свинина ясный пень. Но, вообще-то, есть четкие критерии, кого еврею можно кушать: только парнокопытных, которые с рогами. Конину нельзя, да и верблюда тоже — хоть и двупал, но копыт не имеет. Мо-зо-ле-но-гий!
— И что, многие у вас это соблюдают?
— Как тебе сказать… Со всеми заморочками, с раздельными мойками для мясного и молочного, с исследованием на предмет кашерности всего и вся, вплоть до одеколона — только ультраортодоксы, пожалуй… Такие, в черных шляпах и лапсердаках.
— А, видел… — Лёша кивнул понимающе и ухмыльнулся.
— Ну, а свинину, конечно, большинство народу не ест. У нас, кстати, полно кабанов диких на севере — расплодились, просто бедствие. Арабы, правда, охотятся.
— Так они ж тоже не едят?..
— Мусульмане не едят, но христиане-то едят. Мясо христианам продают.
— Арабам-христианам?
— Ну да. А ещё, в еврейских некашерных ресторанах свинина называется «белым мясом»… Эвфемизм такой — берегут чувства гастрономических меньшинств… Не свиноед презренный, а любитель «белого мяса». У меня самого, кстати, насчет свинины забавный случай был.
— Рассказывай!..
И тут я угостил Лёшу своей любимой историей.
Было это давно, — в те скудные, но обещавшие так много, а потому прекрасные времена, когда я только начал работать в своей «конторе». Всякий новоприбывший репатриант привозит с собой заветный сундучок штампов и расхожих представлений, и у меня он тоже имелся. Я был уверен, что все поголовно коренные израильтяне, кроме каких-то совсем уже асоциальных, нарочито эпатирующих типов, шарахаются от свинины, как монашка от фаллоимитатора. Работал я поначалу почти бесплатно, но инженером в хорошей вполне солидной фирме. Трудился, как пчелка: прилежно и в срок исполнял поручения и всячески демонстрировал начальству свой почти бессловесный пока ещё интеллект: глазами да понимающими кивками головы. В общем, дорожил местом, что называется. Первого моего начальника (а я уже троих пережил, в хорошем, конечно, смысле) звали Моше Цадик, что в легкомысленном переводе на русский звучит, как Мишка Праведник… Маленький худой мужичок за шестьдесят, с козлиной бородкой, глазами дерзкого умницы и точными, молодыми движениями бывшего каратиста. Я редко видел его серьёзно кушающим, обычно он приносил с собой на работу пару гронок отборного винограда, — тем и питался, и кроме этого факта мне не было известно ничего о его кулинарных пристрастиях. Решил он как-то раз взять меня с собой на объект в воспитательно-образовательных целях, а так же, чтобы оторвать от чертежей и спецификаций и прикоснуть к живому и дышащему (всякой дрянью, замечу в скобках) производству, которое я, вообще-то, терпеть не могу, но с радостью соглашаюсь. Проведя полдня среди воняющих химикалиями загадочных автоклавов и автоклавок, вдоволь поблуждав в техногенных джунглях, где с высоких полипропиленовых стволов свисали разноцветные лианы проводов и кабелей, а человекообразные операторы, почёсываясь, ходили на водопой к кофейному автомату, мы отправились в обратный путь. По дороге Моше расспрашивал меня о жизни простого человека в советском государстве, а я рассказывал хоть и честно, но так, чтобы мои соотечественники, а с ними и я сам, не выглядели совсем уж безнадёжными папуасами. Вели, мол, жизнь скромную, но просвещенную: на завтрак — Достоевский, на обед — Толстой, а на ужин — Чехов, поскольку тяжелое на ночь не полезно. Хоть и вещал я о высоком, но к этому моменту уже вполне низменно хотел жрать. На подъезде к Хадере Моше надолго задумался, затем спросил меня мягко, без нажима, но и без извинительных интонаций излишне деликатного человека, которым он не являлся:
