Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

— Господа, я не моряк, но я русский, и думаю, что стыд и срам будет русскому имени, если мы станем прятаться от турок, сколько бы там их ни было. Поэтому, господа, мой взгляд такой: увидал турка, не рассуждай, а гонись и бей! Как гнаться, как бить, это вы лучше меня знаете! Одно, что я знаю, — что победа в воле Божией. Будет угодно Богу, бригом эскадру побьёшь! Не даст Бог победы, что делать? Живьём не сдавайся, не давай туркам тешиться над русской душой, не давай с себя с живого кожу драть, а лучше, помолясь, вместе с победителем-турком лети на воздух. Тогда, поверьте мне, турки будут бояться вас, как суда Божьего, и победу Бог даст, и оружие наше прославит! Нужно только, чтобы так думали все до одного; чтобы отговорок эдаких разных — дескать, ветер помешал, да снасти оборвались, да порох отсырел — не было. Поэтому я собрал вас и прошу: кто думает не по-моему, кто хочет сперва неприятельские порты да пушки считать, а не по-русски драться, — скажи вперёд и уезжай в Россию с Богом. Я и денег на дорогу дам! Пусть дома у жены под боком греется. Таких нам не нужно. Кто же хочет драться по-настоящему, по-моему, себя истинно русским показать и милость царицы заслужить, тот уж не пеняй, коли за отговорки да за увёртки я расстрелять велю! Главное — не думай, что коли нас мало, так нас непременно и побьют. Нет, лезь напролом, назад не оглядывайся! Лупи вовся! — без счёта и без думы, без оглядки! — разумеется, с тем ветром, который есть, и делая, что можно, но непременно нападая сам, а не давая на себя нападать... Ну, так кто же, господа, в Россию и кто со мною?

Русским морякам понравилась речь нового начальника, хотя и не моряка, да удальца, и ни один из них в Россию ехать не захотел.

Орлов зато закатил им такой обед, с музыкой, песнями, плясками, фейерверком и кулачными боями, одним словом, такой праздник, что предание о нём дошло до правнуков.

Тут случился эпизод, о котором стоит упомянуть как о характерной черте и того времени, и графа Алексея Григорьевича Орлова.

Мы сказали уже, что Орлов обладал нечеловеческой силой. Он подковы ломал, железные кочерги в узлы вязал, быка, схватив за рога, с ног валил. Когда начались для большей потехи кулачные бои, корабельные команды одна на другую стеной шли и, по русскому обычаю, на кулачки брали, граф Орлов, страстный охотник до кулачных боёв и нередко принимавший в Москве в них участие, что, разумеется, было известно многим, — стоял на юте, с адмиралами и капитанами, и жестом, движением, словом поощрял удальцов, которые бились впереди. В это время пробился вперёд маленький, довольно жиденький, молоденький мичман, свалил с ног коренастого боцмана противной стены и обеспечил этим своей стене победу. Сломив этого боцмана, он прямо обратился к Орлову:

   — Что же, ваше сиятельство, не удостоите нас чести силу попробовать! Вот хоть бы за разбитую стену вступились!

   — Да кто же тут, ты, что ли, против меня встанешь? — смеясь, сказал Орлов. — Пожалуй, эдак всей вашей стены мало будет, чтобы со мной одним помериться! — отвечал Орлов.

   — Напрасно изволите говорить, ваше сиятельство, — отвечал мичман. — Тут есть люди сильные; вон Михайло Аверьянов, Мина Семёнов, да и я, думаю, не очень сдам. Сами изволите говорить, противника следует не мерить, а валить!

   — Что? Ты? — Алексей Орлов с изумлением взглянул на жиденького мичмана и невольно засмеялся. — Не хочешь ли побороться?

   — Отчего же нет, ваше сиятельство, если изволите удостоить...

Орлову пришло на мысль, что не мешает проучить хорошенько самонадеянного мальчика и в борьбе перекинуть его через свою голову вверх ногами, что, разумеется, вызвало бы всеобщий смех.

   — Ну ладно, — сказал Орлов, — давай бороться! Становись в позицию, берись накрест или хочешь меня под мышки взять?

   — Зачем под мышки, ваше сиятельство, нужно по закону! И он взял Орлова накрест, поднимаясь на цыпочках, стало быть едва стоя на земле.

Орлов думал, что он бросит его, как мяч. Но не тут-то было. Только он схватил Орлова, тот сейчас почувствовал, что его взяли железные руки. Напрасно Орлов напрягал всю свою страшную силу, чтобы сломить и сбросить противника; он нежданно почувствовал, что спина его согнулась и он полетел сам со всех ног, тогда как противник стоял и улыбался спокойно.

   — Эге, братец, так ты вот какой! — сказал Орлов, вставая. — Первого встречаю, который Алексея Орлова мог свалить, и так свалить! Ну, а на кулачках умеешь?

Орлов нарочно брал уроки английского бокса и был уверен, что против его удара ни один человек в мире не устоит.

Мичман принял вызов. Они встали друг против друга, скинув предварительно мундиры и засучив рукава.

Но и тут громадный, как молот, кулак Орлова встретил будто стальную маленькую руку, и через минуту эта стальная рука нанесла ему такой удар под бок, что он свету не взвидел, опустил руки и должен был признать себя побеждённым.

   — Отпотчевал, брат, нечего сказать! Первого человека такого встречаю! Вот отпотчевал-то! И кого же, меня, Алексея Орлова! Это чёрт знает что! Как твоя фамилия?

   — Мичман Лукин, ваше сиятельство.

   — Лукин, Лукин! Ну силач же ты, братец! Молодец, ей-Богу, молодец! Ну пойдём со мною брудершафт пить. Выпьем шампанского за твоё здоровье и молодецкую силу! Стоит, по совести стоит!

И Орлов увёл Лукина с собой в свою каюту. Там он его обнял, расцеловал, велел при себе флаг-офицером состоять и подарил на память свой осыпанный бриллиантами портрет. После, говорят, он, по русскому обычаю, обменялся с ним крестами и крестовым братом назвался; во всём напомнил собой Топку с Перфильичем, относясь к русскому по-русски, хотя и пили после с Лукиным вместе немецкий брудершафт.

   — Помни, Лукин, когда случится нужда в чём, так у тебя тут брат есть! — сказал Орлов, провожая Лукина и прощаясь по-братски. И точно, говорят, он всю жизнь свою ему во всём помогал.

Праздники праздниками, а дело делом. Вывел свою эскадру Орлов из Наваринского залива в Средиземное море, подняв, в означение своего присутствия, на грот-мачте корабля «Три Иерарха» кайзер-флаг. Велика была самонадеянность поднять кайзер-флаг, означающий присутствие кого-либо из членов высочайшей фамилии. Но в то время Орловым всё сходило с рук; отчего же было и не быть им самонадеянными?

Недолго пришлось Орлову бороздить Средиземное море. На третий или четвёртый день он встретил турецкий флот.

У Орлова всего было взято с собой семь кораблей; у турок было их десять. У Орлова было три фрегата, бомбардирская иола и шесть мелких судов; у турок — пять фрегатов и много транспортных и мелких судов. На турецкой эскадре было, кроме вооружения мелких судов, более тысячи пушек, могущих выбросить до 30 000 фунтов чугуна. У Орлова было всего 580 орудий, могущих выбросить чугуна не более 17 000. У турок на судах было не менее 9 000 команды. У Орлова едва ли было 5 000 человек. Тем не менее, как только увидал Орлов противника, закричал:

   — Вали! Гони! Станови все паруса! Адмирал, прошу вас гнать неприятеля, напасть на него, разбить! Извольте спускаться!

Эльфинстон, которого Орлов просил сесть к нему для совета на корабль «Три Иерарха», хотя флаг его был поднят на корабле «Не тронь меня», а другие два корабля его эскадры «Саратов» и «Всеволод» оставались на Наваринском рейде, за признанием их неудобными для продолжительных плаваний, — посмотрел на Орлова с невозмутимым спокойствием истого англичанина и не без юмора как-то прошамкал сквозь зубы:

   — Куда гнать, куда спускаться, ваше сиятельство, против ветра-то? Они на ветре у нас, поэтому они на нас спуститься могут; а мы — ни в каком случае! Притом они больше чем вдвое сильнее нас; поэтому нам нужно утекать, а не нападать и уж никак не гнать!

   — Ни за что! Ни за что! Чтоб я побежал от турок? Да что вы, адмирал! Я скорей повесить себя велю! Я приказываю: сделайте всё, что можно, чтобы начать сражение!

   — И мы будем разбиты, погубим эскадру!

   — Лучше сто эскадр погубить, чем допустить даже мысль, что русские от турок побежали! Пригласите сигналом на совет адмирала Спиридова!