Раквереский роман. Уход профессора Мартенса (Романы) - Кросс Яан (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
В моей жизни Георга Фридриха с самого детства через отца и через ратманов города Гамбурга у меня были связи с Данией. Настолько тесные, что я даже знал датский язык. Владея гамбургским Plattdeutsch [127], мне было совсем нетрудно начать болтать на нем. Не случайно позже, в 1814 году, Венский конгресс направил меня с миссией союзников в Данию. Убедить принца Фридриха отказаться от притязаний на норвежский престол (что мне неплохо удалось). Да, иначе не послали бы меня туда — да еще в такое время, когда, по мнению многих, я не годился для этого из-за приписываемой мне близости с Наполеоном, — не послали бы, если бы к славе о моей опытности не приплюсовывались мои давние связи с Данией. Именно они и склонили союзников в мою пользу. Но на почве этих связей я и раньше не раз бывал в Дании. В связи с чем? Уже не помню… Ну, например, давал датчанам советы во время повторного открытия юридического факультета при Копенгагенском университете. Это было так естественно, что они обратились в Гёттинген. И в последующие годы тоже.
И первоначально эта история случилась со мной именно там, скажем, году в 1799-м. Уже не очень молодой гёттингенский профессор познакомился с выступающей в Копенгагене скрипачкой Стиной — пока Стина вместе с сыном и в обществе молодого рыбака по фамилии Мартенс не уехала из Изефиорда на остров Святого Креста, разрушенный губительным торнадо, — или что-то вроде этого…
Порой я спрашивал себя: но, может быть, со мной не произошло ни того, ни другого? Может быть, образы Стины и Иветты навеяны моими ненаписанными романами? Потому что время от времени мысль о художественном фабулировании и в самом деле то притягивала, то опять отпугивала меня — своей парализующей неограниченностью, подавляющей свободой, которые оно предоставляет по сравнению с эгоцентризмом монархов, утилитаризмом министров и ограниченностью юридического языка…
Роман Георга Фридриха Мартенса с кроноборгской Стиной мне помнится смутно. Совсем смутно, когда я сравниваю его с обжигающей и под слоем пепла пылкостью романа Федора Федоровича и Иветты. И все-таки я хочу сказать: девушки этих историй воплощают мою жажду неконвенциональности. Ибо я сам создал все на мастерском владении конвенциональностью. И втайне восхищаюсь, всегда восхищался отсутствием условностей в других. В тех случаях, конечно, когда оно не переходит приемлемых границ. Кати, ты ведь слышишь меня — я восхищался этим и в женщинах. Да, признаюсь, и в женщинах, хотя в тебе, при твоем слишком хорошем воспитании, этого так мало.
А вот и станция Пикксааре.
Вот и станция Пикксааре.
Пять минут поезд с пыхтящим впереди паровозом стоит перед низким желтым зданием станции. Одни сходят с поезда, другие садятся. На перроне смесь загорелых скул и светлых усов латышских и эстонских крестьян и лица молодых и пожилых женщин, выглядящих старше своего возраста. Их белые или черные воскресные платки повязаны так, что спереди, надо лбом, образуется острая арка, которая мне всегда напоминает церковные окна.
С севера, между полями, тянется к привокзальной площади дорога, и в конце ее, у самой станции, в тени стоит хорошо откормленная лошадь с медными бляхами на крупе, запряженная в нарядную одноколку. И тут же из здания станции на перрон выходят явно те самые люди, кто приехал к поезду в этой одноколке. Молодая женщина и старый мужчина. И мне доставляет удовольствие и приятную уверенность чувство, что долгое, изменчивое время, которое мне дано было прожить, множество встреч, выпавших на мою долю, и мой приметливый, от бога, острый глаз выработали у меня недюжинный опыт. Не боясь ошибиться, я могу определить тип человека, его сословие и многое другое, что за этим человеком стоит, во всяком случае в объеме достаточно простых делений, встречающихся здесь, в наших Лифляндии и Эстляндии.
Женщине около двадцати пяти, может быть даже меньше. Ибо у нее детское круглое лицо, но удивительно статная фигура. В ее движениях та плавная гибкость, а цвет лица так прозрачно матов, по которым определяешь молодую замужнюю женщину. На ней коричневый в бежевую клетку, весьма заметный костюм и коричневая шляпа с широкими кружевными полями, и, хотя эта женщина несколько неожиданно разнообразит мое представление о прибалтийских дворянских дамах Лифляндии, она, вне всякого сомнения, дворянка. Станция Пикксааре расположена так, что я не могу, конечно, определить, приехала ли она с какой-нибудь эстонской мызы — откуда-нибудь из Умпалу или Хольдре, или с латвийской стороны.
Мужчина моего возраста или немного моложе, эстонец, латыш, немец — сказать трудно, во всяком случае не из мызников. Но по виду этой молодой женщины и по его собственному полугородскому-полудеревенскому облику я могу точно определить его место: он управляющий мызой этой молодой госпожи. И, по-видимому, эстонец. При более близком рассмотрении я это чувствую. Несколько мужиковатый, с некоторым образованием, довольно почтительный, несколько неуклюже-ловкий дядя. Управляющий сам привез госпожу на станцию: кучера нигде не видно, да в одноколке втроем и не поместишься. Они о чем-то говорят между собой. О чем — этого я сквозь вагонное окно не слышу. Разумеется, говорят по-немецки. Молодая хозяйка дает какие-то распоряжения. Управляющий что-то отвечает. Он торопливо поднимает ее чемодан, кожаный заграничный чемодан, в вагон. В вагон первого класса, значит в мой вагон. И прощается с госпожой. Она, по-видимому, уже на ступеньках вагона. Во всяком случае, прощание происходит так близко от тамбура, что мне этого из окна не видно. В наше время можно даже допустить, что госпожа подает управляющему кончики пальцев.
Поезд сразу двинулся. Очевидно, начальник станции просто не отправлял его до тех пор, пока всем известная в ближней округе молодая дама не села в вагон. Так же как Куйк в Пярну был бы готов при необходимости на минутку задержать поезд ради меня. А дама со своим чемоданом сейчас, конечно, в коридоре. И чемодан у нее на вид достаточно тяжелый. Даже кряжистый старик поднимал его с усилием. А теперь молодая госпожа должна дальше это делать сама. Если она не хочет ехать в первом купе, расположенном на колесах, самом тряском, где, кроме того, уже могут быть пассажиры. Молодая дама должна волочить свой чемодан по тесному коридору узкоколейного вагона. Ибо если бы он даже не был слишком тяжел, чтобы взять его в руку, она не уместилась бы вместе с ним в коридоре… Ха-ха-ха-хаа. Но ведь не застрял же у этой дамы там в коридоре каблук перед встречным поездом. И я не знаю, хватило ли бы у меня воспитанности, если бы меня как-то не раздражала неясность, какое же у нее лицо: открытое, любопытное эгоцентричного ребенка или гордое лицо фарфоровой куклы… Кроме того, мне надоело так долго сидеть на месте. И от беспрепятственного агрессивного наплыва мыслей и воспоминаний, которые меня время от времени и сейчас снова атакуют, мне в одиночестве немного неуютно. Я выхожу из купе в коридор и тут же вижу ее.
Чувствую, что, в сущности, это совсем не нужно. И все же…
— Gnädige Frau gestatten… [128]
Подхожу. Берусь за ручку ее чемодана рядом с ее рукой в кольцах. У самого моего лица ее блестящие каштановые волосы, пахнущие духами. Честное слово, это «Brise de Paris» [129]. Здесь даже для дворянской думы редкость. Я поднимаю чемодан.
— Wohin darf ich? [130]
— О, vielen Dank! Ja, es ist einerlei. Bloß irgendwohin [131].
— В таком случае, — говорю я (и усмехаюсь про себя — насколько поспешно, и как естественно, и каким гулким голосом я отвечаю), — если милостивая государыня разрешит — сюда.
Я открываю дверь своего купе, ставлю чемодан на пол, переставляю портфель и мыйзакюласкую корзинку на свое сиденье, указываю даме на место напротив.
