Раквереский роман. Уход профессора Мартенса (Романы) - Кросс Яан (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
— Разрешение я получила благодаря не столько министру, — кокетливо уточняет молодая дама, — сколько его сенбернару.
Еще того лучше.
— И в какой же университет он разрешил вам поступить?
— Я просила его дать распоряжение директору Бестужевских курсов. Это потому, что мне было только семнадцать лет. Правда, я окончила гимназию с золотой медалью. Но этого было недостаточно, поскольку мне было мало лет.
— И тогда с разрешением министра вы пошли на Бестужевские курсы?
— Нет, не пошла. Я и не хотела туда идти. Я хотела только попасть в списки курсисток.
Правильно. Именно такая она и есть. Какое-то — как бы сказать — беспощадное игривое тщеславие.
— А почему вы так торопились, что пошли даже к министру?
Я спросил в какой-то мере из любопытства, но и просто из вежливости. На самом деле глубоко сомневаюсь, что она когда-нибудь ходила к министру. Для себялюбивой дворянской девчонки такое вполне возможно, если у нее достаточно претенциозные привычки и имя. И покровители. Но вымыслы этой дамы слишком прозрачны, чтобы я ей хоть на секунду поверил.
— Торопилась я потому, — объясняет она воодушевленно, — что иначе я потеряла бы целый год. А я хотела получить статус студентки в России и с ним попасть в Хельсинкский университет. В Финляндии ведь женщины уже тридцать лет имеют право учиться в университете. Не знаю, почему Россия считает своих женщин хуже, но это так.
Мда. Я достаточно компетентный представитель русской системы образования. В конце концов. Так что мне следовало бы прояснить неосведомленность этой дамы. Я мог бы прочесть ей лекцию, несколько лекций по истории высшего образования женщин в России. Но почему у нас, даже после пятого года, когда многое сдвинулось с места, женщины все еще лишены права поступать в высшие учебные заведения — этого я ей сказать не мог: виной была глупость тех, кто решал, и нерешительность тех, кто осуществлял. Дебильность императора и инерция боязни за свою шкуру у министров. Ибо каждое движение в этом направлении сразу же с соответствующей стороны объявляется революционной заразой… Но эту маленькую кокетку, жаждавшую статуса студентки, с нужной отеческой иронией я ставлю на место:
— Так что матрикул Бестужевских курсов вы все-таки получили и с его помощью — и Хельсинкского университета?
— Да.
— И после этого осчастливили своего избранника?
— Прежде я окончила Хельсинкский университет.
— Да-а? — Приходится, видимо, поверить…
— С магистерской степенью.
— О-о-о? В какой области, если можно полюбопытствовать?
— В филологии. Точнее — я занималась фольклором. Особенно эстонским. Ну да. Вы юрист, вам не известно: собрания доктора Хурта [137], самые фантастические собрания фольклора в мире, находятся в Хельсинки. Я составила к ним научный регистр. Под руководством профессора Кроона. Но существенно изменила его методику.
Как бы невероятно все это ни звучало, но полным блефом быть не могло.
— Милостивая государыня, немецкая дама, которая идет после русской гимназии в финский университет изучать эстонский фольклор, — это же просто фантастично…
Брови моей дамы образуют дугу. Она смотрит на меня вылупленными глазами:
— Почему немецкая?! Я не немецкая дама. Я эстонская дама!
Ну, такая формулировка была бы поразительна в любом случае. Однако в последнее время подобного рода явления уже настолько подготовили наше сознание, что с ног нас они уже не сбивают. У выдающихся эстонских деятелей, у тех немногих, у которых имеются жены, они, как правило, называют себя немецкими дамами, как бы ни были туманны для этого основания. Но среди самого молодого поколения, говорят, встречаются и такие, которые сказали бы о себе подобно моей визави. Разные Айно Таммы [138] и кто там еще. Но на устах именно этой молодой дамы такая фраза, такой возглас звучит épatant [139]. Хотя в жизни мне встречались и большие неожиданности, чем эта. К счастью. И к сожалению. Для дипломатов это неизбежно. Так что в отношении неожиданностей я, как бы это сказать, настолько закоснел, что для меня не составляет никакого труда с доброжелательной улыбкой выслушивать такие дерзкие и в то же время наивные заявления. Как не составляет труда и проглотить свое разочарование. По поводу того, что все мои типологические построения разлетелись в прах. И все-таки мое удивление подводит меня. Потому что чем-то я хочу его уравновесить. Чем-нибудь я хочу эту эстонскую даму поразить. И не предвижу, какой шквал навлекаю на свою голову. Тем, что обращаюсь к ней по-эстонски:
— Милостивая государыня, значит, по происхождению эстонка?
Она с воодушевлением смотрит на меня:
— Разумеется, господин профессор. Так же, как и вы. Я знаю. Еще мой отец говорил мне, что у нас есть профессор Мартенс. Всемирно известный человек. По книгам которого учится половина студентов всего света. И который ездил в Америку заключать мир между Россией и Японией.
Теперь я уже с некоторым интересом спрашиваю, кто ее отец. В эстонском обществе не так уж много отцов, дочери которых имеют иностранный диплом магистра филологии. Но полной ясности у меня не возникает. Хозяин хутора, конечно. Волостной староста, только не понять, в Вильянди или в Валга. Адвокат, мне кажется, без диплома, но я воздерживаюсь от неловкого вопроса. Кроме того, как я понимаю, владелец дома и книжного магазина, видимо, в городе Валга. Пусть. Хотя всего этого как-то слишком много для одного человека.
— Это и был ваш отец, который привез вас в Пикксааре к поезду, как я видел?
— Ах, вы видели? Да, это был отец.
— Но послушайте, — я опускаю обращение, мне кажется, оно лишнее в разговоре с молодой женщиной, — раньше, когда вы говорили о своем посещении министра Зендера, вы обронили странные слова. Что вы получили от него документ для университета или Бестужевских курсов благодаря сенбернару? Ха-ха-ха-хаа. Расскажите, как это было.
И она сразу начинает рассказывать. Очень складно, с удовольствием прирожденной рассказчицы. Так подробно и красочно, что вся сцена предстает у меня перед глазами. В сущности, слишком красиво, слишком литературно, чтобы этому вполне поверить. Но и слишком точно, чтобы считать это сплошной выдумкой.
Ей семнадцать лет. От кого-то она получила рекомендательное письмо. Кто-то подготовил ее визит к министру. Это должно было исходить от достаточно влиятельного лица. Потому что гимназисток министр каждый день не принимает. Если у него остается время от работы (а в 1904 году воздух был слишком наэлектризован, чтобы это могло часто случаться), то ему хотелось бы посидеть над своим Горацием, от которого его оторвала государственная деятельность. Итак, эта девочка приходит в назначенное время в министерство. Кстати, я проверяю, знает ли она, где оно в Петербурге находится. Да, она знает: недалеко от Александрийского театра, по правой руке, на углу Фонтанки, огромный дом. Она приходит к вечеру, часа в четыре, и выясняется, что министр на чрезвычайно важном заседании, правда, здесь же, по другую сторону вестибюля с мраморным полом, но это общегосударственное заседание кураторов учебных округов, и барышне придется обождать. О ее приходе секретарю министра известно. Барышню просят обождать в кабинете министра. «Нужно сказать, это весьма странно, — подумал я. — Интересно, с чьей же рекомендацией она явилась». И она сидит там в кабинете в полном одиночестве на большом кожаном кресле. (Наверняка я не раз сидел на этом самом кресле, думаю я, и в каком-то нижнем слое мозга это общее кресло вызывает у меня ощущение пунктирной близости к молодой женщине, сидящей напротив, но близости непристойной…) Итак, она сидит там и ждет и, разумеется, волнуется. Она смотрит на огонь в топящемся камине и вдруг замечает, что в темноте рядом с камином что-то блестит — она видит собачьи глаза и собаку. Огромного пятнистого пса. И, конечно, очень пугается. Мгновение она взвешивает, не закричать ли и не выбежать ли из комнаты. Но, очевидно, инстинкт заставляет ее остаться на месте. Ей предстоит столь важная встреча, что какой-то очень давний, первобытный опыт может стать ее путеводителем. А еще возможно, что в ее памяти промелькнули какие-то литературные примеры — если не там, в кабинете министра, то, по крайней мере, здесь, в вагоне, когда она мне рассказывает. Ха-ха-хаа — и она тут же говорит: «Знаете, я только что перед этим прочла „Маленького лорда Фоунтлери“, если вы помните…» Она подавляет страх и начинает с собакой разговаривать. Дружески, нежно, но самоуверенно. Самоуверенность этой девочки вообще, должно быть, еще большая, чем можно себе представить. Громадное животное медленно встает и подходит к ней. От ее юбки пахнет домашней валгаской избой, и величественный министерский пес с интересом ее обнюхивает. Девушка смелеет и медленно, спокойно кладет руку на шубу сенбернара и начинает почесывать его за ушами и под мордой. Она говорит с ним мягко и убедительно, на безупречном государственном языке Пушкинской гимназии. И только услышав покашливание, замечает, что министр прибыл и — боже мой! — уже неизвестно сколько стоит и наблюдает за сценой. Девушка вскакивает, называет себя, ждет, пока министр предложит ей сесть и сядет сам, и излагает ему свою просьбу. Я представляю себе — с достаточно хорошим знанием дела, четко и коротко. Но министр слушает ее невнимательно и думает, что ее приход — одно из двух: или ребячливость, или бесстыдство, — последний вариант он от усталости отводит в сторону и решает отнестись к просьбе юной девицы как к детской ребячливости. И я его вполне понимаю. Ему уже давно надоели продолжающиеся студенческие беспорядки, и настроение у него довольно безнадежное. Ибо он тот министр, который относится к своему делу серьезно. Боже мой, да после того, как бывший московский и тартуский студент Карпович весной 1901 года убил министра Боголепова (потому что тот приказал сдать беспокойных студентов в солдаты), министром образования назначили бывшего военного министра Ванновского. В обновлении артиллерии и постройке новых казарм это был, разумеется, человек заслуженный. Своим первым помощником он избрал начальника тюремного управления Мещанинова, а вторым — Зенгера. Ибо речь шла все-таки о министерстве образования, а Зенгер был профессором римской литературы Петербургского университета. Когда же Ванновский год спустя умер, на его месте под воздействием все еще продолжавшихся студенческих беспорядков все же оказался не тюремный начальник, а латинист. И вот он министр, и вся эта обжигающая каша всех университетов и других учебных заведений продолжает кипеть, а он должен отвечать. Вместо того чтобы роптать по поводу тупости политики в области народного образования, по поводу жалких сумм, отпускаемых на образование, вместо того чтобы читать в университете несколько скучные, солидные лекции и потом уютно сидеть дома над переводами Пушкина на латынь… Да, вместо всего этого он находится тут, утомленный кураторскими окольными жалобами, и должен слушать эту, саму по себе трогательно зубастую девочку, которая говорит ему о своем снобистском желании, будто это центральная проблема не только в империи, но и в мире… Министр устало открывает глаза с воспаленными веками и смотрит на нее:
