Поморы - Богданов Евгений Федорович (читать полную версию книги TXT) 📗
Климцов посочувствовал ему.
— Кого назначим капитаном?
— Андрюху. Он пить бросил, а моряк толковый.
Климцов согласился не очень охотно.
— Ладно, быть по-вашему. Только не обижайтесь, при первом же замечании я руль у него отберу.
— Это самой собой. А пока пусть плавает. В конце концов сколько можно ему гусарить?
Передав Котцову, как положено, судно по акту, Дорофей напутствовал старого товарища:
— Плавай, Андрей. Гладкой тебе поветери! И смотри не сорвись! Иначе тебе веры не будет.
— Не сорвусь, — твердо сказал Котцов.
…Беда не приходит одна. Очень сильно захворала жена Дорофея Ефросинья. Она слегла в постель, жалуясь на сердце, на головокружение, и больше не поднялась.
Любовь Павловна старательно лечила ее уколами, каплями, пилюлями. Дорофей ходил как в воду опущенный.
— Кажись, приходит мой час, Дорофеюшко, — словно извинялась жена, будто в чем-то была перед ним виновата.
— Да что ты! И думать об этом забудь!
— Дак ведь годы… Годы-то подошли. Ох, господи…
Ночами Дорофей почти не спал, лежа на печи, на теплых кирпичах, и все посматривал на кровать Ефросиньи, на ее бледное лицо с заострившимся носом.
Однажды видя, что муж не спит, Ефросинья попросила:
— Принес бы, Дорофеюшко, божью матерь с младенцем. Поставил бы так, чтобы я ее видела…
Он послушно спустился с печки, отыскал в горнице икону и поставил ее на стул рядом с кроватью. Ефросинья умиротворенно вздохнула и смежила веки. Дорофей склонился над ней — дышит. Слава богу, спит, — успокоился он и полез на печку.
Сон его сморил, и он проспал до утра. А проснувшись, тотчас заметил, что одеяло на груди жены не шевелится, как обычно, а глаза Ефросиньи глядят прямо в потолок.
Дорофей плохо помнил, как свернулся с печи, как в страхе отнял руку от холодного лба жены, как слезы потекли по его щекам…
Ефросинья умерла так же тихо, как и жила.
Похоронив жену, Дорофей остался в одиночестве в своей старой избе. Дочь, правда, не забывала его: наведывалась почти каждый день, готовила обед, мыла пол, брала в стирку белье. Частенько заглядывал и Панькин, и они подолгу сидели за шахматной доской. Дорофей иной раз передвигал фигуры невпопад, лишь бы сделать ход, и Панькин видел, что он в такие минуты меньше всего думал о шахматах. Конечно, не может примириться с потерей жены… — догадывался Тихон Сафоныч.
Дорофей места не находил от тоски. Да и как было не тосковать, век прожили с Ефросиньей душа в душу. Жена была для него и близким другом, и советчиком, и утешителем. Теперь ее не стало, и в доме словно бы образовалась пустота, хотя все в нем было на прежних местах.
Он ложился, не раздеваясь, на раскладушку. Кровать, на которой лежала Ефросинья, оставил нетронутой, прибрав и застелив ее чистым покрывалом. Пусть все, как при жизни Ефросиньюшки. Раскладушка была низкая и легкая, и когда он, терзаемый бессонницей, ворочался с боку на бок, она елозила по крашеным половицам…
Ночами он не гасил светильник, боялся темноты. Ему мерещилось, что в избе развелись крысы, хотя никаких крыс и в помине не было. Но Дорофея одолевала мнительность, и он стал брать у дочери на ночь кота. Звали его изысканно — Маркиз. Белогрудый, дымчатый, ожиревший от безделья и потому ленивый, Маркиз залезал на раскладушку в ноги к Дорофею и, свернувшись клубочком, безмятежно спал до утра. А хозяин не мог сомкнуть глаз до рассвета, но старался не двигаться, чтобы не побеспокоить и не согнать с раскладушки Маркиза: Все же живая душа рядом. От нее теплее…
Утром, едва Дорофей отворял дверь, кот шмыгал на улицу и опрометью бежал домой, к Мальгиным.
Все проходит со временем, ко всему человек привыкает. И Дорофей тоже стал привыкать к положению вдовца. Ночные страхи у него прошли.
На Боевике он больше не плавал, делать ему было нечего, и он задумал сходить на взморье, а, может, и дальше под парусом на своей старенькой лодке. Если погода позволит, то можно заглянуть и на ближнюю тоню к рыбакам. А то скоро они закончат путину, и ему так и не доведется поесть свежей рыбацкой ухи.
Лодка, скорее небольшой карбасок, сшитый лет пять назад, была в порядке: проконопачена, высмолена и опрокинута вверх дном на берегу. Еще летом после сенокоса он вытащил ее из воды и старательно прикрыл кусками старого брезента. И парус имелся на повети, растянутый для просушки года три тому назад, да и забытый… Он осмотрел его, на уголок, где крепился шкот, наложил прочную заплатку, налил в деревянный анкерок воды, в мешок положил хлеба, соли, котелок, чайник, словом, все что могло понадобиться, и рано утром, взвалив на себя ношу, отправился на берег.
Под парусами в Унде теперь уже никто не ходил, у рыбаков появились подвесные моторы. Но Дорофей мотором не обзавелся, не чувствуя в нем необходимости. Сам он в летнюю пору редко бывал на берегу, все плавал на Боевике — то на тони, то на ближние острова, то в губу за селедкой или на рейд к пассажирскому теплоходу — и на своем карбаске он почти никуда не выходил. Разве только в ягодную или грибную пору перевозил на веслах жену на тот берег.
Теперь он решил наведаться на побережье непременно под парусом. Вспомню старинушку, — думал Дорофей, подсовывая под днище катки, — как, бывало, шкот и румпель держал в руках! Он погрузил в лодку поклажу, поднял голенища бродней и, оттолкнув суденко от берега, проворно влез в него. Для начала поработал веслами, а когда выгреб на фарватер, поставил мачту с парусом, подтянул и намотал на утку «Утка — деревянное приспособление у борта парусной лодки для закрепления пенькового троса» конец шкота и сел в корме к румпелю.
Подгоняемый попутным ветром, карбасок уверенно рванулся вперед. Зрение у Дорофея теперь немного улучшилось, и он различал даже гребешки волн.
Было тихо. Только плескались о борта волны, да в ушах посвистывал ветер-обедник. Ходу под парусами всегда сопутствовала тишина, нарушаемая разве только шумом волн: ни грохота двигателей, ни гари от выхлопа. И думалось под парусами легко: мысли шли в голову какие-то возвышенные.
Вон среди облаков блеснул голубой просвет, такой чистый, прозрачный, глубокий, что Дорофей не мог оторвать от него глаз, пока облака наконец не сомкнулись. Вдруг стало сумеречно, холодно и как-то неуютно. Приполярный сентябрь напоминал, что зима близка.
Лодка меж тем вышла из устья реки в полые воды Мезенской губы. Дорофей направил ее вдоль левого берега. Там, километрах в семи отсюда, находилась первая семужья тоня.
Ветер крепчал, волны нарастали, и Дорофей начал беспокоиться: не налетел бы шторм, не сорвало бы с его мачты плохонькую парусину. Чего опасался он, то и случилось. Обедник притащил с юго-востока плотные тучи, которые заволокли весь горизонт. Ветер усилился, перешел в шквал и, налетев на крохотное суденышко, подхватил его и понес в сторону от берега, в открытое море. Дорофей уж на что опытный моряк, а растерялся: опустить парус нельзя — карбасок потеряет ход и окажется целиком во власти волн, но и продолжать идти под парусом рискованно — лодка сильно кренилась. Поэтому Дорофей лишь чуть ослабил шкот и, покрепче взявшись за руль, стал править по ветру, чтобы не начерпать воды.
Но старое полотнище, не выдержав нового порыва шквального ветра, с треском лопнуло, обрывки его залохматились, захлопали на ветру. Карбасок потерял ход и стал переваливаться с боку на бок. Поспешно пересев на среднюю банку, Дорофей взялся за весла. Не без труда он развернул лодку навстречу ветру и стал удерживать ее в таком положении, чтобы не подставлять волне борта.
Понемногу ветер стал стихать, и Дорофей, облегченно вздохнув, решил повернуть обратно к дому: До ухи ли тут! С неба хлынул дождь. Крупный, частый, он вскоре перешел в сплошной ливень. Мачта с обрывками паруса тормозила ход, и Дорофей, сняв ее, положил на днище. Он пожалел, что не взял с собой плаща. Ватник у него скоро намок, потяжелел, и шапка тоже.
