Камень и боль - Шульц Карел (книги бесплатно без онлайн .txt) 📗
Джулиано, затыкая книгу за пояс, резко прервал:
– Что такое?
– Да не любовное… – возразил Макиавелли. – Разговор с Леонардо да Винчи.
Джулиано удивился:
– Что у тебя за дела с Леонардо?
– Это идея Содерини, – ответил Макиавелли. – Гонфалоньер беспокоится, что Леонардо получает деньги из кассы Синьории, не неся никаких обязанностей. Он желал бы ввести какой-то учет. И вот через мое посредничество он хочет предложить ему принять участие в нашем походе против Пизы в качестве военного архитектора. Речь идет о том, чтобы отвести Арно в новое русло и, лишив Пизу воды, принудить город к сдаче…
– А что Леонардо? – тихо спросил Джулиано.
Макиавелли пожал плечами.
– Не то что согласен, а ухватился за эту мысль с величайшим восторгом.
Джулиано сжал свои огромные кулаки и процедил сквозь зубы:
– Содерини – глупец и плебей. Я всегда думал, что он представляет опасность только для города. Но теперь вижу, что дело обстоит хуже: он опасен и для искусства… Как по-твоему, Никколо? Ну разве Содерини – не осел?
Макиавелли ответил, улыбаясь:
– Я давно это знаю, но что могу поделать? Я, между прочим, сочинил про него четверостишие в виде эпитафии, которым можно будет воспользоваться, когда он умрет в изгнании. Вот что я сочинил:
Душа Содерини, покинувши тело.
К воротам ада с воплем прилетела.
Но с ней у Платона разговор был не длинным:
"Ступай в чистилище, к младенцам невинным".
Потому что душенька Содерини, без соли и без масла, лишенная настоящих желаний, как он сам, прямо создана для этого. И небо и ад для него – нечто слишком величественное и возвышенное. Пьер Содерини – ни рыба ни мясо, он владеет только тем, мимо чего великое прошло, не заметив. Бог проявит к нему милосердие и за его плебейские заслуги соблюдет его от великого и после смерти. Только лимб с некрещеными младенцами, душеньками без желаний, без своих собственных грехов и заслуг, – будет его владением, там только осуществит он себя как гонфалоньер несмышленышей.
Сангалло фыркнул в кубок, потом сказал:
– Ты всегда полон желчи, Никколо! Ядовитый и скользкий, как змея. Не хотел бы я стать твоей жертвой! Содерини – глупец, но ты не даешь ему покоя даже после смерти. А почему в изгнании? Что за несчастье пророчишь ты опять, филин? Тебе не по вкусу, что теперь мир? Ведь он пожизненно избран гонфалоньером за свои заслуги, – почему ж ты посылаешь его в изгнание?
– Он будет изгнан! – твердо и резко сказал Макиавелли. – Такие люди, как Содерини, не кончают с собой. Но такие люди, как Содерини, не сохраняют власть на всю жизнь. Он будет изгнан!
Сангалло пожал плечами.
– Мне все равно, где умрет Пьер Содерини, я надеюсь, что еще до этого перееду в Рим. Говорю только, что он – плебей и глупец. Как мог он стать гонфалоньером Флоренции? Человек, который считает деньги, выплачиваемые Леонардо да Винчи… который не умеет найти для Леонардо да Винчи другого занятия, кроме рытья нового русла для Арно… у которого Флоренция полна художников, а он не знает, что с ними делать!
– Человек… – подхватил Макиавелли, – который в такое время, когда создается новая Италия, только и делает, что листает книги, роется в законах, – дескать, создание новой Италии – законное ли это дело? Все у него должно быть по букве закона. В такое время, когда надо быстро и ловко действовать, когда очень часто все зависит от мгновенного решения, он прежде устраивает собрания, комиссии, совещания, заседания, говорит и заставляет других говорить, протоколирует и заставляет протоколировать, изучает разные мнения, проводит опросы, ставит на голосованье. Но события не считаются с итогами голосования, а голосованье в Совете часто не считается с ходом событий. Пока идет обсуждение, пало еще одно княжество, убит еще один союзник, история не стояла на месте и не заботилась о количестве поданных в ее пользу шаров. Пьер Содерини – приверженец актов, грамот, пергаментов, архивных полок и канцелярских свечей. И это – теперь, когда Флоренция могла бы стать первым государством в Италии!.. У нас во главе – приверженец большинства, голосований, совещательных налоев. Всюду после смерти Борджа хаос, новый папа бездарен, Орсини и Колонна опять быстро захватывают свои области, Милан держит под ударом Феррару, где хозяйничают французы, Неаполь стал испанской провинцией, Венеция ведет переговоры с Турцией, Урбино во главе со своим бездарным правителем герцогом Гвидобальдо утопает в сонетах и празднествах; теперь, когда Флоренция могла бы одним сокрушительным ударом сосредоточить в себе всю судьбу Италии, обеспечить Италии самое счастливое будущее, когда она могла бы затмить время Лоренцо Маньифико, нужно только руку протянуть… теперь во главе у нас человек, который сперва поставит на голосование вопрос о том, – если этот вопрос придет ему в голову, действительно ли такая возможность никогда, никогда для Флоренции не повторится и если ее упустишь, так это уж навсегда!..
Сангалло, внимательно посмотрев на его горькую улыбку, промолвил:
– Никколо, ты весь как клокочущий вулкан…
– Который никак не дойдет до извержения, понимаешь? – усмехнулся Макиавелли. – Столько правителей… и среди них – ни одного настоящего. Никто в Италии – от первого до последнего, – да, никто не знает, в чем она нуждается… только я. Не смейся надо мной, маэстро Джулиано, да, да, только я, сидящий здесь, в трактире у ворот, и собирающийся сейчас договариваться о рытье нового русла для Арно, целый день гнущий спину над ненужными актами, которые Содерини посылает мне для ненужного исполнения, а я кладу потом на архивные полки Синьории, в то время как события сыплются, как из рога изобилия, – и все государственной, государственной, государственной важности!
– Кто же ты такой, Никколо? – вдруг спросил Джулиано да Сангалло, глядя в его возбужденное лицо.
Макиавелли выпрямился и пошел к выходу. Только на пороге остановился и устремил на Сангалло острый взгляд пылающих глаз. Голосом, в котором слышались гордость и боль, который пламенел и жегся, как раскаленный стальной прут, он промолвил:
– Я – наставник, маэстро Сангалло, наставник правителей… в такое время, когда правителей нет.
И ушел.
После небольшого молчания Сангалло налил себе вина и тихо промолвил:
– Странный человек этот Никколо, правда, Микеланджело?
– Мучается… – ответил Микеланджело. – Тоже хочет творить, а не может, не дают ему… Вот он и мучается своим проклятым бессилием, он, в котором сила так и переливается и хочет выплеснуться через край. Ничего не может поделать…
– Теперь будет договариваться с Леонардо, который для Содерини не по карману… Содерини не желает, чтобы Леонардо получал деньги зря! Вот до чего мы во Флоренции дошли: художники должны будут представлять счета!.. Ах, где они, времена Лоренцо Маньифико, который полагал, что для чести и блага страны художники нужней чиновников и полководцев, окружал их большей пышностью, чем своих придворных, и предоставлял им полную возможность работать свободно, не зная никаких забот… А где времена Козимо Медичи?.. Теперь это уж похоже на сказку!.. Где они? Ты слишком молод, а я их очень хорошо помню… от этого теперешнее кажется еще хуже… Козимо Медичи, pater patriae, обрушился раз на Синьорию: "Дайте художнику время! Произведения художника должны сперва созреть, чтобы достичь вершины прекрасного! Только бездушный человек либо деревенщина может понукать художника, торопить его!.." Так говорил Козимо Медичи, а после него – Лоренцо Маньифико… А где времена божественного Гиберти? Пятьдесят лет кормили его флорентийские цеха, пока он окончил двери баптистерия, чудо искусства, других таких нет во всем мире…
– Достойные украсить врата рая… – прошептал Микеланджело.
– Да, – кивнул головой Сангалло, тряхнув своей могучей шевелюрой, других таких нет во всем мире, и когда-нибудь ангелы навесят их в райских воротах… Да, тогда понимали, как важно для художника – иметь время… А теперь! – Сангалло презрительно махнул рукой и громко плюнул. – При таких вот Содерини…
