Камень и боль - Шульц Карел (книги бесплатно без онлайн .txt) 📗
"У тебя будут рвать неоконченную работу из рук… – слышал Микеланджело тихий голос Леонардо… – Это для них – предмет торговли, а не искусства, они покупают наши имена, чтобы сейчас же выгодно их продать… вот их отношение к искусству: быстро купить и выгодно продать… и у тебя будут неоконченные произведения, и у тебя, Микеланджело… который меня за это корил…"
– Вести счеты с Леонардо! – ворчал сквозь зубы Сангалло. – Да разве можно оплатить его труд?.. Но Содерини этого никогда не поймет… Содерини… как это сказал Никколо?.. приверженец архивных полок и канцелярских свечей… чиновник, который хочет, чтобы у него все счета были в порядке… Пятнадцать флоринов в месяц. На месте Леонардо я давно бросил бы их Содерини в лицо… На, лопай, мужлан!.. – сказал бы я ему, это плата для моего дурака с зашитой пастью, а не для художника… Ты представляешь себе, Микеланджело! Старик Козимо и не подумал удерживать при себе Филиппо Липпи, несмотря на то что выплатил ему вперед большую сумму… Филиппо Липпи, беспокойная, горячая натура, не успел кончить один из многих уже оплаченных ему заказов, почувствовал, что его тянет в другое место, но когда на него пожаловались Козимо Медичи, тот сказал: "Оставьте перед ним двери открытыми! Художники – не вьючные животные! Их нельзя ни запирать, ни принуждать к работе…" Вот что приказал старый Козимо Медичи, так понимали нашу работу настоящие правители, князья, доброхоты и ценители искусства… И тогда можно было свободно творить великие, возвышенные, непреходящие произведения… А Содерини что? А ему подобные? Пятнадцать флоринов в месяц для Леонардо да Винчи из кассы Синьории, по его мнению, много… он, конечно, и это называет растратой казенных денег!
– Что делает теперь Леонардо? – прошептал Микеланджело.
Сангалло пожал плечами.
– Начинает… и не оканчивает. Начнет одну работу, сделает набросок… а потом вдруг бросает, чтобы на несколько недель заняться изучением птичьего полета или какого-нибудь вновь найденного скелета… Опять уходит с головой в математику, геометрию, изобретает всякие диковинные приспособления, забывая о набросанных картинах… Иногда, говорят, даже у его близких такое впечатление, что живопись ему в тягость. Это какое-то тяжелое ярмо, от которого хорошо бы освободиться… словно он считает ее чем-то второстепенным… дополнительным к его научным исследованиям… С самого приезда к нам он пишет картину с изображением святой Анны, для церкви святой Аннунциаты… к набросанной картине в процессиях паломничают, так она прекрасна… а ему и дела нет: месяцами к ней не притрагивается; теперь задумал строить улицы в два яруса, оба – с пешеходной и проезжей частью, предвидя, по его словам, огромное развитие городов и обезлюденье деревень, так он хочет, дескать, подготовить города к принятию такого количества народа… Вот чем забавляется! А в это время князья и герцогиня шлют ему умоляющие письма, чтоб он что-нибудь написал для них, по своему выбору… Напрасные ожидания! И портрет монны Лизы тоже не так-то скоро будет готов, главной задачей станет для него теперь – произвести расчет, как лучше изменить русло Арно, чтобы отвести реку от Пизы, и тогда город, оставшись без воды, сдастся на милость… кого? Содерини, который, как гонфалоньер, один пожнет лавры победы… за какие-нибудь пятнадцать флоринов в месяц! А ты слышал, что сказал Никколо? Ведь Леонардо с восторгом накинулся на этот план – и я верю: он такой!..
– Маэстро Джулиано, – после небольшого молчания промолвил Микеланджело. – Прости, что я так говорю, но… не надо смеяться над Макиавелли: он очень мучается…
– Никколо? – удивился Сангалло. – Я нынче уже второй раз слышу это от тебя. Замечаю, что он в последнее время язвительней и ожесточенней, чем обычно, но ведь он до сих пор никогда не сердился на шутки… Ты считаешь, отчего он стал таким? Оттого что Содерини не интересуется его планами и предложениями? Думаешь, его на самом деле так терзает бездействие Флоренции, тогда как, по его мнению, Флоренция должна взять на себя руководство всей Италией? Ты только представь себе лицо Содерини, когда Макиавелли в смиренной позе ничтожного секретаря начинает поучать гонфалоньера в таких вопросах… которые этому плебею и во сне не снились…
– По-моему, здесь дело не столько в Содерини, – прошептал Микеланджело. – Мне кажется, тут что-то совсем другое, что я могу доверить только тебе… Может быть, это дон Сезар, дело в том, что дону Сезару не удается осуществить свой план, несмотря на слабость Пия Третьего…
– Что ты говоришь? – изумился Сангалло. – Ты думаешь, что Макиавелли… и дон Сезар!
– Я думаю только то, – ответил Микеланджело, – что Никколо считал дона Сезара единственным человеком, способным руководить, по его выражению, этим стадом – толпами продувных, трусливых, подлых и сбитых с толку людей, которых только он может повести к определенной цели, к созданию великой империи, о которой Никколо никогда не перестанет грезить; понимаешь, только дон Сезар – правитель, настоящий князь, какого требует наше время, князь, а не государишка!
Сангалло взволнованно встал, прошел взад и вперед по трактиру, потом опять шумно сел…
– Не говори этого! – сердито воскликнул он. – Никколо не такой. Он хорошо узнал, что за чудовище дон Сезар. Ведь он сам присутствовал при убийстве кондотьеров в Синигалии и писал об этом Синьории…
– Сезар для него князь, – возразил Микеланджело, – я хорошо знаю, потому что Никколо так гнушается людей и думает о них так дурно, что одного только Сезара считает способным установить в охваченной разбродом Италии порядок, он сам не раз говорил мне об этом, я только не могу повторить точно его слова. А теперь он предвидит его падение – и это для Никколо страшный удар, все время чего-то искать, и всякий раз быть обманутым в своем ожидании, и при этом слышать стоны нашей страны, мечтать о былом ее величии и – никого не находить! Такого положения мы с тобой, маэстро Джулиано, не можем даже себе представить…
– Кровавый Валентино, герцог Сезар… и наш Никколо, тертый калач? загудел Сангалло. – Это ты мне славную новость преподнес! Но именно потому я не успокоюсь, пока его не вылечу! Если он придет нынче на мой вечер траурной декламации – а он, конечно, придет, – так услышит, кроме причитаний Ромы, Афины Паллады и Венеры, еще причитанье флорентийца Никколо Макиавелли…
– Не делай этого, маэстро Джулиано! – взмолился Микеланджело, кладя руки на его руки. – Ты никогда не делаешь людям зла. Зачем же хочешь сделать зло Никколо?
– Я это сделаю! – загремел Сангалло. – Именно потому, что люблю Никколо, потому и сделаю! Разве нет другого выбора, как только между Содерини и доном Сезаром? Уже такие времена? Но ведь есть еще Пьер, князь-изгнанник, Пьер Медичи, наша великая надежда!
Микеланджело улыбнулся.
– Это только твоя надежда, маэстро Сангалло. А Макиавелли никогда не пойдет за Медичи.
– Так я его заставлю! – стиснул зубы Сангалло.
Микеланджело поглядел на него с нескрываемой горечью.
– Лучше не будем говорить об этом… Насчет Медичи мы с тобой никогда не сойдемся. Оставим это, маэстро Джулиано. А если ты нынче вечером начнешь вышучивать Никколо, и он захочет отшутиться… я боюсь, как бы между вами не возникла вражда, которую трудно будет устранить, потому что его шутка была бы, конечно, злой… Ты сам говоришь, что он был нынче ядовитый, как змея, и ты не хотел бы стать его жертвой… Если ты станешь раздражать его сейчас, когда он так расстроен, ничего хорошего не получится. Но я тебя предупредил, и больше не будем говорить об этом! Займемся лучше Леонардо… Подлей мне!
– Ишь какой ты решительный! – засмеялся Сангалло. – Пей, милый, ты прав, отложим политику до вечера, до этого траурного празднества… А сейчас поговорим о твоей работе. Кажется, дело идет к концу?.. А что потом?
– Потом исполню заказ для Сиены… и, кроме того, я подписал договор с каноником Санта-Мария-дель-Фьоре на статуи двенадцати апостолов…
Сангалло возмутился. Загремев, он вскочил и крепко схватил Микеланджело за плечи.
