Раквереский роман. Уход профессора Мартенса (Романы) - Кросс Яан (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
В 1869 году я окончил университет, а в Тарту состоялся первый большой праздник песни. Тогда я услышал его фамилию. Петербургская газета писала, что он вместе с Яннсеном [174] был главным дирижером хоров большого праздника. И хоры с большим воодушевлением исполняли его песни. По-видимому, он стал там, так сказать, местным мировым именем. Уже под своим новым и странным псевдонимом. Но какой вес, в сущности, может иметь такая провинциальная известность? В то время, во всяком случае, это казалось мне, ну, несколько сомнительным. Разумеется, до меня дошло, что о нем было звякнуто слово гениальный. Кажется, это сказал или написал доктор Бертрам [175]. Помню этого маленького старика с совиным лицом. Бог знает, где я его видел. В Петербурге, конечно. Он на свой высокопарный лад вполне мог утверждать нечто подобное о Сэбельмане. По его мнению, все молодые эстонцы того времени были гениями. Вейценберг [176] — гений, Кёлер [177] — гений, госпожа Михельсон несомненно гений. Та самая, которую тот же Якобсон несколько удачнее окрестил Койдулой [178]. Почему же не быть гением этому Имелейду-Кунилейду?!
Но я скоро забыл про него с его сомнительной гениальностью. Эстонский праздник песни прошел, а я углубился в свою магистерскую работу. И в это же время наметил контуры и своей докторской диссертации. Осенью меня пригласили на работу в министерство иностранных дел. И потом, спустя год или два, не помню, до или после моей первой заграничной поездки, во всяком случае я уже жил на Офицерской, он вдруг отыскал меня.
Позвонил и вошел: слегка кривоногий, смуглый, немного сутулый, с огромной костистой грудной клеткой и тихим низким голосом молодой человек.
— Я Александер Сэбельман. По паспорту. А по нотам, которые написал, — Кунилейд. Вряд ли вам какая-либо из этих фамилий известна.
Он говорил на хорошем, неисковерканном, чистом эстонском языке и был по-провинциальному неиспорчен и неуклюж. И сразу же перешел к делу, которое привело его ко мне. Он уже два-три года учительствовал в Петербурге. Увы, не помню, в какой школе. Теперь он оставил свою должность и переселяется из Петербурга в Полтаву. Я спросил, почему он уезжает из столицы. Ведь для развития его выдающегося таланта et cetera… Почему-то мне хотелось быть с ним любезным. Может быть, из подозрения, что моя тетя Крыыт и по ее примеру все Мартенсы были несправедливы к старому Сэбельману. А может быть, наоборот, я наслаждался собственной игрой, делая вид, будто и не было нанесенной нам обиды, — словом, не знаю. Он, во всяком случае, быстро ответил:
— Почему в Полтаву? Конечно, место отдаленное. В смысле музыки. Но теплая и сухая страна. Мне грозит чахотка.
И, не сводя с меня своих печальных глаз поэта, он объяснил:
— Видите ли, я не знаю, когда я оттуда опять попаду на родину. Так что я стараюсь вернуть долги тем, кто остается здесь…
Я подумал: а-а-а, значит, ему нужны деньги. И я одолжу ему. Много это едва ли составит. Если он хоть в какой-то мере реалист. А я уже третий год получаю вполне приличное жалованье. Почему бы мне не одолжить ему? Да-да. Мне хотелось быть к нему добрым. Из-за его несколько поношенного сюртука. И наивного галстука музыканта — узкой бархотки. Из-за напряжения, которого стоило ему обращение ко мне. Так что его угловатый лоб, обрамленный спутанными прядями черных волос, покрылся испариной. Но, возможно, у него была температура. Он сказал:
— У меня есть долг и перед вами. Или, вернее, перед моим покойным отцом. Видите ли, я знаю: ваша семья всегда считала, что в свое время вашего отца уволили из Аудру по доносу моего отца. Чтобы получить его должность. Но я знаю, что мой отец был до мозга костей честным человеком. В этом деле и вообще. Я хочу вас заверить…
Конечно, я был удивлен. Но я прервал его:
— Дорогой господин Сэбельман, вы говорите, наша семья. Я об этом обвинении ничего не знаю…
Кати, не могу сказать, поступил я хорошо или дурно, но У меня ведь не было с этим молодым человеком — Кунилейдом или Кунилейгом — соглашения о полной откровенности. У меня его не было и с самим собой в то время. Я сказал:
— Я об этом ничего не знаю. Мои родители уже десятилетия как умерли. У меня нет ни малейшего основания сомневаться в абсолютной честности вашего отца.
Кунилейд вытер голубым носовым платком в клетку пот с лица и лихорадочными глазами взглянул на меня:
— А я страдал с того времени, как эти разговоры до меня дошли. Это несправедливые обвинения. Основанием для них — прошу прощения, но вы должны знать — были сердечные дела вашей тетушки в молодости. Она была влюблена в моего отца. А он ее чувства не разделял. Что на всю жизнь оставило в этой женщине горечь…
Я подавил свое любопытство (мне это далеко не всегда удавалось) и сказал:
— Господин Сэбельман, не будем об этом говорить. Если вы желаете, чтобы я рассказал о вашем визите и вашей уверенности в честности вашего отца моей тетушке — она, видимо, единственная живая душа, которой может быть до этого дело, — я поговорю с ней при случае.
Он несколько растерянно сказал:
— Как сочтете нужным. Главное, чтобы вы сами… Ибо что касается враждебности старых барышень…
Я сказал как бы вскользь;
— О да. Она может быть необратима. Но вы из-за этого не беспокойтесь. А теперь поговорим лучше о музыке. Это ваша область, вы известный композитор, а я просто меломан, но все же…
Он пробормотал почти смущенно:
— Ах, эти несколько песен, что я до сих пор написал…
Я сказал:
— Нет, нет, не будьте излишне скромны. Я, правда, сам ваших песен не слышал и не видел нот, но я знаю…
Едва ли я что-нибудь знал. Но мне хотелось быть с ним любезным. Боюсь, что это была не до конца добрая любезность. Если этот давний разговор примерить на колодку моей сегодняшней компаративистской импровизации, то, сдается мне, мои слова были исполнены постыдного снисходительного доброжелательства.
— Да, я слышал мнения очень сведущих людей. Расскажите, что вы написали в последние годы. Создали вы кроме хоровых песен и более крупные вещи? Может быть, симфонические?
— Да… я делал попытки. Но весной я самым несчастливым образом лишился всех своих нотных рукописей. Всего, что еще не было напечатано. При пожаре. Комната загорелась от неисправной трубы. Дом, к счастью, спасли, но, когда я вернулся из школы домой, стены моей комнаты были обуглены и от бумаг остался один пепел. Большую часть я записал снова, но теперь мне предстоит переезд на юг…
— Ну, когда вы там обоснуетесь… Вы сказали, органистом в Полтавскую лютеранскую церковь?
— Да, туда. Когда я там устроюсь, мне хочется приняться за серьезную работу.
— Если смею спросить: ваше музыкальное сочинительство преследует какую-либо отдаленную и принципиальную цель?
Признаться честно, в моем вопросе, наверно, присутствовал какой-то обидный оттенок. У меня в моей работе — во всяком случае, в то время — такая цель была. Я хотел доказать особое положение в международном праве так называемых цивилизованных государств по сравнению с полуцивилизованными государствами. Это был труд, преследовавший универсальную цель. Но какая дальняя цель могла быть у музыкальных произведений этого мальчика из Цимзеского семинария?
— Ну, если вы так прямо меня спрашиваете… да, у меня есть такая цель.
— А именно?
— Вытеснить из эстонской музыки царящий в ней немецкий вкус.
— Ой-ой-ой. Это что-то весьма… Кхм.
Чем значительнее была подобная цель, чем естественнее она была высказана, тем более поверхностно и легкомысленно я на нее ответил:
— Это захватывающая идея. А есть у вас что-нибудь предложить взамен на освободившееся место?
— Если ничего нет, так не стоит создавать эстонскую музыку. По-моему. Тогда она все равно не возникнет.
