Алина, или Частная хроника 1836 года (СИ) - Бондаренко Валерий Вениаминович (книги бесплатно читать без TXT, FB2) 📗
В дневнике Алины за этот день нет еще одной записи. Между тем, в конце вечера в зал вошла, вся в белом, отороченном горностаем, чернокудрая графиня Жюли. Весь вечер Алина и Жюли, не обмолвясь ни словом, наблюдали друг друга.
— Приезжайте завтра ко мне, к четырем, — шепнула графиня Алине при разъезде так тихо, что та уставилась на нее изумленно.
Влажные черные глаза Жюли победоносно рассмеялись в ответ.
Заметы на полях:
«Теперь уже почти несомненен тот факт, что не д'Антес был игрушкой в руках де Геккерна, а наоборот, молодой барон диктовал покровителю свою волю. Вероятно, именно 17 октября на рауте у баварского посланника и состоялось решительное объяснение де Геккерна от имени его «сына» с Наталией Николаевной». (З. Д. Захаржевский, «Последний год Пушкина»).
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вестибюль был темен и гулок, стены его показались Алине совсем голыми. Она взошла вслед за лакеем по широкой, но какой-то неуютной лестнице на второй этаж и очутилась под громадным снопом из бронзы и матового стекла.
Впрочем, Алина не успела вглядеться в люстру: широкие стеклянные двери раскрылись пред ней. Оттуда, из совершеннейшей тьмы, ударил запах цветов и влажной земли.
«Вот новость! Вместо гостиной иль залы — сразу же зимний сад… Кажется, интересное начинается…» — подумала Алина и устремилась за невозмутимым лакеем. Тот нес фонарьс одной сальной свечкой. Ее мигающий свет вырывал из темноты то широкие глянцево блестевшие овалы, то волосатые и почти бесцветные, похожие на снасти веревки. Где-то журчала вода. Алине казалось, что она в ином, загадочном мире.
Наконец, безмолвный ее провожатый точно стену рассек впереди. Внезапный свет ударил Алине в глаза.
Ее обняли и тотчас поцеловали.
— Ради бога, простите, моя дорогая, что я заставила вас блуждать по моим катакомбам! У меня ведь еще ремонт. А впрочем, дом и впрямь, наверное, сумасшедший…
Самойлова была в дымчатом казакине. Из-под него блестели зеленые атласные шаровары; тюрбан из полосатой желто-красной тафты почти совсем скрывал ее черные кудри.
— Вот так, совсем по-домашнему, — улыбнулась Самойлова, чуть отстраняясь и как бы давая Алине получше разглядеть ее наряд, больше похожий на маскарадный.
Затем она усадила Алину на диван, сжимая ее руки в своих и смотря на нее своим вечно смеющимся ласковым взглядом.
Комната показалась Алине довольно странной. Небольшая, но высокая, почти квадратная, она сплошь была обтянута старинными выцветшими шпалерами с крупным и грубым узором из трав и гербов. Подобные им багровые шпалеры Алина видела разве что в Эрмитаже. Могучие кресла и диваны черного дерева с слишком обильной резьбой высились здесь и там. С потолка свешивался фонарь в виде готического собора, унизанный красными и зелеными стеклами. Не хватало лишь рыцарских доспехов в углу.
Зато на столике возле широкой тахты Алина увидела стройный высокий золотисто-синий кувшин с длинным шнуром, кончавшимся пестрой трубкой. Алина смутилась: кальян казался ей принадлежностью скорей мужчины…
— Этот уголок один я отвоевала у Бришки, — сказала Самойлова, ложась на тахту и берясь за кальян. — Он все отделывает мне здесь в античном вкусе, безумец. Но в комнате, где я бываю чаще всего, я хочу, чтобы пахло дремучим средневековьем. Взгляните, вон там — гербы Колонна, а здесь — Висконти. Все же предки…
Алину позабавило такое бахвальство. И так ведь известно всем, что дед Жюли — сам граф Литта. Впрочем, что-то стесняло ее, — только Алина понять не могла, что же именно…
— Среди этаких шпалер пить можно только вино, — тотчас сказала Жюли. — Я не предлагаю кальян вам, — это дело привычки. Но вот вино! У меня есть одно превосходное, еще восемьсот четвертого года…
Они пили черное, приторное вино, — пили совсем немного, но Алине вдруг стало легко и необычайно весело.
— Покажите же дом! — вскричала она.
— Ах, после…
— Тогда погадайте еще, Жюли! Для вас не секрет все, что случилось со мной; и все случилось, как предсказали вы!
— Вот новости! Я итак преотлично помню вашу ладонь. А впрочем…
Алина тотчас же протянула руку. Зачем-то сердце ее запрыгало, когда черные локоны Жюли коснулись ее запястья.
— Все верно, — сказала Жюли, подняв, наконец, голову и очень довольная. — Пойдемте, я покажу вам дом!
Они вышли в соседнюю залу, ярко освещенную рядами светильников по стенам. И стены со сценами вакханалии, и светильники в виде корзин с фруктами и цветами, — все дышало римскою древностью. Казалось, массивные низкие двери, сплошь покрытые мозаикою и бронзой, сейчас распахнутся, и в зал войдут вереницы стройных рабов с блюдами разной снеди на головах.
Но нет, — за этой дверью открылась воздушная розовая ротонда с фонтаном. Темный от времени мраморный фавн грациозно-бесстыже замер, подняв копыто среди тонких радостных струек…
Жюли водила Алину по анфиладам, взявши ее за талию и изрекая названия, звучавшие, как волнующие загадки:
— Атрий Дома Поэта; триклиний Дома Веттиев; остий Дома Мистерий…
За каждой дверью таился уголок древних Помпей, чудесно воскресший. Словно далекое щедрое солнце заливало эти кудрявые мраморные головы, эти беззаботные лица, эти неправдоподобно стройные торсы. Только камины, печи да тяжелые шторы на окнах были досадной уступкой русской зиме.
Алину удивило, однако, что им не встретилось ничего, хотя бы отдаленно похожего на бальную залу.
— «Где же танцуют здесь?» — подумалось ей, и Жюли, словно бы угадав, сказала лениво, томно:
— Здесь все устроено для меня одной. Балов давать я не буду, да и не съедутся наши дамы ко мне, — царя побоятся. Итак, этот дом — шкатулка для моего эгоизма!
Она сказала, что жить свободно можно только в Италии и в Париже и что скоро она туда уедет.
— Хотите ли, вместе поедем?
— Я замужем, несвободна…
— Нужды нет! — улыбнулась Самойлова. — Вас ждет в жизни еще слишком многое и помимо брака…
— Что же именно, дорогая Жюли?
— Не искушайте, не искушайте! Боюсь: вдруг сглажу?..
Они расстались уж заполночь, перейдя, конечно, на «ты».
«Вчера я узнала женщину, свободную совершенно. В ней нет ни капли жеманства, что заменяет у нас мораль большинству; нет и страха перед судьбою. Это последнее изумляет; ей слишком есть, что терять!
— Но если болезнь и бедность, и старость? — спросила я.
— Они даны нам, чтобы лучше понять жизнь здесь.
— Вы ждете все-таки воздаянья?
— Я не пекусь о нем. Что же и воздаянье? Это предположенье ума и гораздо реже сердца.
— Но божество! — вскричала я (может быть, неуместно). — Ведь Он все видит…
— Охота Ему смотреть на это? А впрочем, я ведь гадалка; уж я-то знаю, как все расчислено наперед. И где же тогда наш выбор? Где смысл борьбы со злом? Борьбы за милость того, кто нас порою так ведь мучит!
— Но это гордыня байроническая, Жюли!
— Однако же и она была написана на его ладони! И кто вам сказал, будто не верую я? По сути я верую куда как глубже любой нашей просвирни…
— Но покоряетесь все ж страстям…
— Я покоряюсь всего лишь жизни, которую мне дали такой, а не какой-то другой; мне дали такие, а не другие чувства. Не только долг мой, но и главное условие покоя душевного — это сыграть мою роль, пройти по извивам моей судьбы.
— Но отчаяние! Но тупики!..
— Это или минует, или за этим нас уже нет».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Прошла неделя. Никто не знал, что отвергнутая светом (или той его частью, которую составляли близкие ко двору люди) графиня Жюли стала закадычной подругой Алины. Самойлова выезжала тогда редко, но и встретясь в какой-нибудь из гостиных, обе ничем не обнаруживали свою приязнь. Зато четыре из семи вечеров они провели вместе, и что это были за вечера! Пред Алиной явилась иная, чудная картина мира. Одним язвительно-точным словом Жюли раскрывала ей подноготную многих известных людей и светских — на поверхностный взгляд таких ровных — отношений.
