Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

Этим ответом Али-Эметэ, разумеется, была успокоена и прибавила, взглядывая с сожалением на свою наперсницу:

   — Бедная Мешеде, благодаря мне разбилась вся жизнь твоя! Но ты знаешь, могла ли я ожидать, чтобы человек, которого я так беззаветно полюбила... Ты всё знаешь, мне, стало быть, нечего об этом говорить. Поклянись мне, что ты всё сделаешь, что я попрошу, и я в стенах крепости, умирающая и несчастная, может быть, найду средство вознаградить тебя за все перенесённые тобой несчастия и устроить твою судьбу.

   — Государыня, княжна милостивая, — отвечала Мешеде. — Без всякой награды вашей, я душу готова положить за вас! Я вижу, что не вы виноваты, а виновата во всём горькая судьба моя. Приказывайте, княжна, ваша Мешеде исполнит всё, что только будет в силах исполнить, так же, как если бы получила это приказание от вас в великолепных залах Зимнего дворца.

   — Нет, поклянись на образе, который ты носишь на груди своей, что ты исполнишь и не скажешь никому!

Суеверная католичка Мешеде поклялась перед образом.

   — Вот в чём дело, — сказала Али-Эметэ. — Смотри за ним, следи за ним, что он будет и где, — разумеется, Али-Эметэ говорила о своём сыне, — и когда он вырастет, а ты будешь жива, то отдай сама или перед своей смертью передай верному человеку, чтобы отдали ему вот это письмо, которое, лёжа на смертном одре, в каземате крепости, на краденой, можно сказать, бумаге, я ему приготовила. Если будешь отдавать сама, то расскажи всё, что с нами случилось, и скажи ему, что последнее слово матери к нему было, чтобы он был мстителем за свою мать перед своим отцом.

Мешеде взяла письмо и поклялась вновь, что она исполнит в точности завещание своей обожаемой княжны.

   — А вот чтобы тебе помочь, если тебе удастся отсюда вырваться... вот записка на заложенные мною, а частию и просто отданные на сохранение в Париже и Франкфурте бриллианты. От продажи этих бриллиантов должно очиститься более 50 000 франков, с которыми ты можешь вести безбедную жизнь.

   — О, княжна, княжна! — вскрикнула Мешеде, в порыве благодарности целуя руку Али-Эметэ. — Как не любить вас?

   — Кроме того, я буду просить Голицына, и надеюсь, он это сделает, чтобы все мои вещи, которые были со мной на корабле и захвачены в Пизе, отдали тебе за твою службу мне и перенесённые вместе со мной несчастия.

Мешеде плакала, стоя на коленях перед её кроватью.

На другой день началась с Али-Эметэ предсмертная агония. Приехал Голицын, и Али-Эметэ высказала своё желание, чтобы всё, что после неё остаётся, было отдано Me шеде. Голицын обещал, если это дозволит государыня, но просил хотя теперь открыть истину. Али-Эметэ отвечала опять, что ею всё уже сказано, что только она знала. Голицын уехал, а перед ней предстал отец Пётр, хмурый и недовольный неуспехом своей миссии. Он стоял перед ней с крестом, но нашёптывал ей не христианские слова утешения, а картину страшной будущности в загробной жизни для нераскаявшихся грешников.

   — Покайся, дочь моя, развяжи душу свою! — говорил отец Пётр. — Расскажи о своих замыслах, назови своих соучастников и подстрекателей, иначе геенна огненная будет уделом тебе и скрежет зубовный твоей участью.

   — Отец Пётр, — сказала Али-Эметэ, выбрав между страданиями минуту перерыва. — Если я грешна в чём, то только в том, что хотела жить. Молода была, хотелось наслаждаться, вот я и искала жизни и средств для наслаждения! Я не думала о том, что, соглашаясь или умалчивая о неверности даваемых объяснений, я участвую в обмане. И я молчала, когда такое молчание давало мне хорошие средства к жизни. Грешна я в этом, грешна! Да простит меня Господь милосердный! Я забывала, что чужие деньги — это чужой труд. Выманивая и проживая чужие деньги, я съедала чужой труд. Да простит меня Творец небесный!

И она задыхалась от смертного колокольца.

А отец Пётр всё ещё спрашивал: какие замыслы, кто соучастники?

Наконец, она стала говорить уже столь невнятно, что ничего нельзя было понять.

Кровь остановилась в горле и душила её.

Тогда рассерженный, огорчённый отец Пётр, видя неудачу свою, бросил её, не удостоив святого причащения. Он знал, что Екатерина неудачи не простит и что честолюбивые замыслы его разлетелись в прах. Но, вернувшись домой, он вдруг невольно почувствовал в себе вопрос: христианин ли ты, оставив без напутствия умирающую?

От этого вопроса у него защемило сердце. Он бросился назад в крепость. Но было уже поздно: Али-Эметэ умерла.

Ночью близ Алексеевского равелина, внутри крепости, четыре инвалида вырыли глубокую яму и в эту яму опустили труп всклепавшей на себя имя, всклепавшей потому и только потому, что ей хотелось жить.

Над засыпанной могилой чья-то добрая рука посадила цветочные кусты. Эти кусты разрослись и образовали крепостной сквер. Проходя этот сквер, невольно вспоминается имя Али-Эметэ.

VII

ЕКАТЕРИНА II

Александр Алексеевич Вяземский был прав, говоря, что по смерти его тестя Никиты Юрьевича Трубецкого не стало являться новых самозванцев и никаких внутренних противодействий царствованию Екатерины не было. Она могла смело проводить свои преобразования, вводить новый порядок и устраивать своё государство, не встречая не только противодействия, но и противоречия. И та знаменитая ночь на 29 июня 1762 года, о которой, получив извещение от своего посланника, Людовик XV выразился, что ему кажется, будто перед ним читают отрывок из тысячи одной ночи, благодаря уму и твёрдости Екатерины обратилась в славу её имени и в общее перед нею поклонение. «Матушка царица» стало в России её народным именем и, при внешней славе её оружия, стало гордостью России.

Тем не менее Екатерина очень думала о самозванстве. Пугачёва она вспомнила много лет спустя после его казни; не менее раздумывала она и о княжне Владимирской. Она добралась, что с нею виделся в Спа Иван Иванович Шувалов, и велела своему посланнику в Париже допросить, узнать. Иван Иванович, узнав об этом, сейчас же явился в Россию сам и объяснил, что действительно, слышав, что в Спа приехала княжна Владимирская-Зацепина, и полагая, что она или дочь известного в своё время князя Андрея Дмитриевича Зацепина, или сестра его приятеля Андрея Васильевича, поставил себе за долг к ней поехать. Но, увидев, что это просто проходимка, принявшая из каких-то видов русское имя и желавшая от него узнать даже имена тех, от кого она уверяла будто происходит, он оставил её без внимания и более о ней ничего не слыхал до тех пор, пока не сделал ему формальный запрос управляющий иностранными делами Франции герцог д’Егриньон, называя её какой-то Таракановой. На этот запрос он отвечал, что ни о какой Таракановой он не слыхал и не знает; та же, которая называет себя княжной Владимирской, видимо, проходимка, назвавшаяся русским именем для обмана. К этому Иван Иванович прибавил, что ни до того, ни после он никакого отношения к ней не имел и больше никогда её не видал. Этим объяснением, а главное своим приездом, Иван Иванович рассеял подозрения относительно себя, но не рассеял сомнений Екатерины, которая непременно хотела добиться, непременно хотела узнать истину.

Одним утром, когда она почему-то особенно об этом думала и начала перечитывать, по крайней мере, в сотый раз все объяснения и ответы Али-Эметэ, вдруг дежурный генерал-адъютант доложил ей:

   — Ваше императорское величество, приехала во дворец княжна Владимирская и просит особо доложить о её ходатайстве представиться вашему величеству.

   — Что? — изумлённо спросила Екатерина, вскинув на молодого Строгонова глаза. — Как вы сказали?

Екатерина только что прочитала от слова до слова протокол о смерти всклепавшей на себя имя.

Строгонов повторил свой доклад.

   — Проводи её в китайскую гостиную, Строгонов! Что это, мёртвые встают из гробов?

И она нервно и суетливо, что вовсе не было в её характере, написала записку к Елагину и потребовала к себе Шешковского и Перекусихину.