Спокойствие не восстановлено - Куликов Геомар Георгиевич (серия книг .TXT) 📗
Перед Гошкой всплыл мертвенный взгляд Упыря – зубы сами собой залязгали. Похоже, небылицы плетет дед, а там кто знает.
Дедов сын Иван с женой Марьей вернулись поздно, долгий день истек, солнце село. Ввалились в избу усталые. У Ивана на руках мальчонка двух с половиной лет, у Марьи – дочка, годик исполнился.
На Гошку воззрились с удивлением:
– Ты чей?
Гошка, испытывая крайнюю неловкость, объяснил, избегая подробностей: прислан, мол, в наказанье на постой. Марья, тощая и издерганная, взорвалась:
– Тебе наказанье – провинился. А нам за что? За какие грехи кормить лишний рот?
Муж оборвал:
– Чего орешь? Он-то, поди, не по своей воле.
Дед, шамкая беззубым ртом – ему подали на печь миску, – тоже осудил невестку:
– Человек без пищи не может жить. А мы, слава тебе господи, покудова не голодаем. Оно, конечно, хлеб с лебедой, а все есть.
И, обрадованный новому слушателю, продолжал:
– Жить можно бы. Лошадка имеется. Коровка. Землица-кормилица. Оно б на всех хватило. И детишки не мерли бы. Да ведь – баре. Вот в чем загвоздка. Баре – вот беда! Ты прежде своей полоски аль отведенного лужка отработай на господских. Да кабы мера какая была. Нету ее. Сказано по закону: три дня на барина. А он чего делает? Урок задает – неделю не справишь. А на себя когда работать? Окромя того, яиц и птицу, масла дай. Полотна натки. Извозные повинности сполни. И нет тому конца и краю…
Несколько прояснилась история с Упырем. Как понял Гошка из рассказа Ивана, их и впрямь было два брата-близнеца, поразительно похожих друг на друга, чем они и пользовались. Верно было и то, что один из них болел, чуть не умер.
Днями спустя Гошка сам понял, откуда шли страсти про Упырей. Стоило присесть, чтобы перевести дух, – Упырь тут как тут. К речке подашься ополоснуть разгоряченное лицо и испить водицы, глядь, из-за кустов – красная рубаха и мертвенные рыбьи глаза. Умом понимал: два брата всего, два барских пса. А сердце замирало от страха.
Задним числом вспоминал, что еще в Москве дед говорил о приказчиковом брате, и в Никольском была о нем речь. Однако такого Гошка не мог вообразить.
В первый же день Гошкиного пребывания в Каменке в избу полезли соседи, старые и малые, поглазеть на новое диво – холопа, который осмелился высказать Стабарину правду про крестьянскую волю и пострадал за это.
Его принялись расспрашивать – все-таки недавно из Москвы, а та ближе к Питеру – столице, где живет государь и все его сановники-чиновники, – что слышно про крестьянскую волю.
Гошке такое внимание льстило, хотя и смущен был изрядно, ибо понял, что в Москве, подле Сухаревки, поразительно мало интересовался судьбой сословия, к которому принадлежал от рождения. Мужики быстро раскусили, что ничего нового от него не вызнать. Потому – в который раз! – сами стали толковать про нынешнее положение и про то, что их вскорости ждет.
И в волю, которую им вот-вот дарует царь-батюшка Лександр Николаевич, и в землю, которая теперь станет ихняя, крестьянская, – свято верили.
Степенный митьковский сосед обстоятельно рассуждал:
– Наши прадеды в здешних местах когда поселились? Сказывают, при царе Иване Васильевиче, прозываемом Грозным. Тому более трехсот годов будет. И всю нынешнюю землю тогда мы же пахали, были казенными. И отдали нас с землицей барам Триворовым при царе Павле Петровиче, а тому будет не более шести десятков лет. Кому землица-то с барской запашкой отойдет, спрашиваю? Да, каждый дурак скажет: нам и отойдет. Может, барам при усадьбах чего оставят – на том пущай великое спасибо царю скажут.
Утверждались мужики в таком мнении. И не поворачивался у Гошки язык рассказать, что думают об этом в господском доме.
Длинен летний день, не чета осеннему или зимнему, а не успеет мужик оглянуться – нет его. Заря с зарею сходятся.
В Каменке барские огороды. Господский летний стол и зимние припасы – отсюда. Трудов и забот с огородами – сверх всякой меры. Осенью навоз вывези, подкорми землицу. Весной ее подыми и разрыхли, что положено – посей; иное – высади рассадой. И не зевай, прополи вовремя. Да не один раз. Лезут сорняки – пырей, молочай, лебеда, повитель – пуще чем на дрожжах, на удобренной благодатной почве. Не вырвать с корнем – забьют все. Баб – на прополку. Гошку с ними. И наравне со всеми – урок.
Солнце печет затылок, ломит спину, сорняки режут руки. Бабы, девки и даже девчонки моложе его возрастом давным-давно закончили по грядке, а он едва одолел половину. Жардармом в юбке над ним Упырева жена Марфа:
– Ты что, поганец, делаешь? Нешто так полют? Погляди на свою работу!
И верно, после баб – ни единой травинки, а после него хоть заново иди: где вырвал с корнем, где оборвал верхушку, а где и так оставил.
Вернулся Гошка в избу позже всех. Есть не стал. Свалился, точно неживой, на солому, постланную в сенцах.
И так каждый день.
Дождливое и теплое выдалось лето, с ослепительными блесткими молниями и резкими, трескучими над самой головой громами. Ливни стояли стенами. И рос оттого проклятущий сорняк невиданно.
Барские огороды и ягодники велики. Тут тебе и огурцы, и морковь, и свекла, и капуста, и салаты, и шпинаты, и спаржа и клубника – чего только нет.
И уроком всем, уроком.
Бабы роптали:
– Когда свои огороды обихаживать? Разве ночью?
Стали – после долгих Марьиных просьб и причитаний – давать на Гошку харч от господ. Но что за харч? Смех сказать! Кабы не Митьковы – ноги протянул. Где там работать от темна до темна!
И все же не поспевал за женщинами Гошка да и полол хуже, хоть и выбивался из последних сил. Не было их сноровки и выносливости.
Скверно бы ему пришлось, не миновать розог и плетей. Спасибо, нашлась добрая душа: хиленький, щуплый старичок из господских огородников, Федул. Банным листом прилип к Марфе:
– Отдай молодца. Мне мужицкие руки надобны, а он промеж бабьих подолов путается.
Сначала сопротивлялась Марфа.
Однако отпустила и сама, видать, была довольна, что отделалась Гошкой вместо взрослого работника.
Лето набирало силу. С каждым днем прибавлялось хлопот. Зацвели травы – началась сенокосная страда. Баб и девок, почитай, всех – ворошить сено. На лугах подчас и ночевали. Скорее бы сбросить барское да взяться за свое!
Наползла, откуда ни возьмись, туча. Сверкнула молния, одна, другая, третья. Покатился гром. И хлынул дождь! А он не в пору, ох, как во вред сейчас!
В ближайшее воскресенье – Упыревы гонцы по дворам:
– Всеобщий сгон! Всеобщий сгон!
И возле конторы в железяку:
Бам! Бам! Бам!
У мужиков желваки по скулам. Бабы в крик:
– Сколь можно на господ?! Себе когда?!
А возле конторы:
Бам! Бам! Бам!
Упыревы вестники:
– Всеобщий сгон! Всеобщий сгон!
Все знают: надо идти. У Стабарина порядок строг: не явился на всеобщий сгон – сразу под плеть.
Снова звенят косы. Шелестит сено. И коли прежде смех слышался и песня озорная, тут – все молчком. Не со злостью – со злобой косят. Кажись, не траву барскую под корень срезают острой косой, а, прости господи, самих бар… И того гляди, орудие крестьянского труда обернется оружием.
Упыри господский интерес блюдут.
– Давай! Давай! – ходит с плетью каменский Упырь.
И переборщили. Что тому причиной? Лето ли трудное? Близкая ли воля? Или и впрямь к концу пришло мужицкое терпение? А может, все вместе. Только объявили Упыревы скороходы всеобщий сгон на жатву – Каменка на барщину не пошла.
Было это делом неслыханным. Старики такого не помнили.
И тут Каменка стала свидетелем другого невиданного зрелища. Прямо на мужицких хлебах, словно посланцы самого сатаны, – сразу два Упыря. Верхами. Бок о бок. На одинаковых каурых жеребцах. Ровно два уха или глаза с одного лица – не различишь.
Не только бабы, мужики испугались.
Кто послабее духом, кинулись бежать.
Однако проку и от этого жуткого видения не вышло. Видать, кончилась длинная-предлинная веревочка мужицкого терпения.
