Спокойствие не восстановлено - Куликов Геомар Георгиевич (серия книг .TXT) 📗
– Ну, глядите, мужики! – пригрозил один из Упырей. – Худо будет!
И все в Каменке понимали: это не пустая угроза. Действительно будет худо. По вине, какой доселе не бывало.
Глава 12
ПРИСТУПАЙ, МАРТЫШКА!
Утром в понедельник Каменка опять не вышла на барщину. С яростным отчаянием обихаживали мужики и бабы свои поля и огороды, до того пребывавшие в горьком запустении. «День, да наш, а за семь бед все ответ один», – решили мужики. Впрочем, и они и бабы поминутно оглядывались на дорогу, ведущую от Никольского. Ожидали, когда пожалуют незваные гости – хозяева.
Солнце только начало пригревать, заклубилась пылью дорога, послышался глухой постук копыт.
– Эва, родненькие, тут как тут! Потрудиться, аспиды, не дали… – проворчал Иван Митьков.
Угрожающий вид имела приближающаяся процессия. Впереди, словно раздвоившийся змеиный язык, – два Упыря. Следом – коляска со Стабарином на сиденье и Мартыном на облучке. За ними верхами десяток господских холуев.
Железка подле конторы созывала крестьян:
Бам-бам! Бам-бам!
Понуро, нехотя потянулись крепостные господ Триворовых к конторе, где обычно объявлялись все барские распоряжения и где творились суд и расправа над провинившимися.
Когда Гошка с Иваном и Марьей – не из первых – подошли к конторе, там толпились с полсотни мужиков и баб. Подле конторы, под развесистой старой черемухой, были поставлены стол и кресло, в котором расположился Стабарин. На столе, устланном твердой накрахмаленной скатертью, сверкал гранями хрустальный графин, наполовину погруженный в серебряное ведерко со льдом, и аппетитно смотрелась закуска: свежие огурчики, копченая рыбка, ветчина и прочие деревенские деликатесы. На рюмку, тоже хрустальную, хоть и не гляди! Разноцветные ослепительные блики разбрызгивались по сторонам. Солонка, перечница, баночка для горчицы – все из хрусталя, принадлежавшего еще Стабариновой бабке по матери. Каменские правители, в том числе и Упырь, сами были не рады случившемуся – недоглядели, упустили! Подобострастным обхождением хотели смягчить, насколько возможно, сердце барина.
Однако Стабарин был по-черному гневен. Тяжело, исподлобья оглядел сумрачную толпу, сервированный для него стол, потом опять толпу. Внезапно рванул со стола скатерть, отчего все, что было на ней, покатилось с жалобным звоном на землю, и негромко, ни к кому не обращаясь, приказал:
– Моего.
Толпа одеревенела. Такое, знали, случалось редко, при происшествиях чрезвычайных, и выливалось каждый раз в дикую расправу.
Возникла короткая суета, и на голом столе объявился штоф водки и огурцы в миске, ломоть черного хлеба, деревянный ковш с холодным квасом и простой стакан. Стабарин налил в стакан вина. Медленно выпил. Отломил корку хлеба, понюхал и захрустел огурцом. Все молча. Оглядел крестьян и неторопливо повторил всю процедуру сызнова.
Толпа ждала. Кто взглядом уткнулся в землю, кто со страхом глядел на барина.
Гошка до смерти не любил пьяных: ни буйных, ни тихих. По опыту знал, что действия даже самых кротких людей в подпитии неожиданны и непредсказуемы. Только лез обниматься, глядь – сотоварищу по зубам. За что? Про что? Спроси-ка – сам не знает. А на утро хватается за голову: «Батюшки, чего натворил!»
На Стабаринову бутылку Гошка глядел со страхом и отвращением. Сколько ходило жутких историй о барских изуверствах, совершаемых над крепостными. В иные поверить было трудно. И ведь не сказки рассказывали, а чистую правду, быль. Стабарин между тем наполнил третий стакан вина. Осушил его медленно, понюхал кусок хлеба, густо посыпанный солью. Что была у него за привычка! И откуда! Верно, от пращуров, которые хитростью, изворотливостью и жестокостью прокладывали себе путь, чтобы получить дворянство и сочинить умопомрачительную, от Рюриковичей, родословную. Так или иначе, всяк из триворовских крепостных с трепетом наблюдал необычную трапезу.
После третьего стакана Стабарин отяжелел. Взгляд замутился. Глаза налились кровью.
– Бунтовать? – негромко выговорил поначалу. Но гнев прорвался наружу. – Бунтовать, мерзавцы?! Бить всех кнутом без пощады!
Упыри, плечо к плечу, глядеть страшно, вытолкнули из толпы – кто бы мог подумать? – шумного, но безобидного огородника Федула, который и на барщину-то вышел, и вернулся домой, только глядя на других. Должно быть, рассчитали Упыри, сломивши слабого, устрашить других и склонить их к раскаянию и повиновению. Растерянно озирался Федул, потом, сообразивши, что именно ему грозит, оборотился со смиренной укоризной к Стабарину:
– Грех берешь, батюшка, на душу…
Стабарин с ненавистью уставился на хлипкого старичка:
– Приступай, Мартышка!
Ждала свою первую жертву отполированная животами тяжелая скамья. Стоял в красной рубахе кат, с засученными рукавами и палаческим кнутом в правой руке. Упыри схватили и положили на скамью Федула. А Мартын, все так же широко расставив ноги в щегольских сапогах – роскоши, почти неслыханной для крепостного в триворовском имении, – не двигался с места. Голова опущена, словно бы задумался или замечтался.
– Что медлишь? Приступай! – гневно крикнул Стабарин.
И тут произошло такое, отчего все: мужики с бабами и девками, и Упыри, и их помощники, и сам Стабарин – раскрыли рты.
Мартын потянулся, зевнул – похоже, нарочно – и переложил кнут из правой руки в левую.
– А знаешь, Александр Львович, неохота мне нонче твоих холопов бить. Душе противно…
Кровь схлынула с лица Триворова. Он медленно поднялся с кресла и так же медленно достал из кармана револьвер. «Бульдог», – мелькнуло в Гошкиной голове. Щелкнул взводимый курок.
– Застрелю, как собаку…
Мартын тоже побледнел:
– А что, стреляй! Мужики спасибо скажут.
Гошка – он стоял сбоку и чуть-чуть позади Стабарина – прыгнул на помещика.
Грохнул выстрел. Пуля, предназначенная Мартыну, подняла пыль под его ногами.
– Та-ак! – протянул Мартын. – Стало быть, за службу. Премного тебе, Александр Львович, благодарен.
– Приказчики, вязать! – заорал Стабарин. – Чего стоите!
– Верно… – все тем же тихим голосом произнес Мартын. – Вязать его… – и кнутом указал Упырям на помещика.
Толпа ахнула. Стабарин оцепенел.
– Ну! – Мартынов кнут опоясал разом обоих Упырей. – Кому велено!
Упыри коротко между собой переглянулись. Кабы один Мартын. Полсотни мужиков с ним. Сила! Нерешительно двинулись к помещику.
– Назад! – закричал тот истошно. – Запорю насмерть! В Сибири сгною!
– Ну! – повторил Мартын, и кнут вторично, с еще большей силой прошелся по Упырям. – Веселее, родненькие! Так ли, мужички?
– Так! – в один голос откликнулась толпа. – Так, Мартынушка!
И когда Упыри было замешкались подле упиравшегося Стабарина, Мартынов кнут поднялся и со свистом опустился еще раз:
– Убью, псы!
Упыри, коим собственная шкура была куда дороже бариновой, заработали споро и сноровисто. И как ни визжал Стабарин, как ни отбивался, был он раздет до пояса, повален на скамью и повязан.
Первый удар лег на Стабаринову спину.
– А-а-а! – закричал дико Александр Львович Триворов, российский дворянин, впервые в жизни отведывая того, чем он бессчетно потчевал своих крестьян.
Красная полоса вздулась поперек дебелой спины.
И снова.
– А-а-а! – еще истошнее Стабаринов голос.
И так третий, четвертый раз. После пятого удара Стабарин взмолился:
– Хватит, Мартынушка! Будет!
– Ты не меня – мужиков проси. Перед ими более всех виноватый!
– Вели отвязать, Мартынушка.
Мартын распустил веревки.
Поспешно сполз Стабарин со скамейки, рухнул жирной тушей на колени:
– Отпустите душу на покаяние, православные… Век за вас буду бога молить…
И троекратно стукнулся лбом оземь. Отворачивались мужики и бабы, неловко было смотреть в выпученные глаза владельца и владыки, ныне поверженного в пыль.
