Чернобыльская тетрадь - Медведев Григорий Устинович (книга регистрации .TXT) 📗
– Глянь! Видал? Один пожарник аж на блок «В» залез (плюс 71 метр над землей)! Каску снял! От дает! Герой! Жарко, видать…
Рыбаки схватили по 400 рентген каждый, ближе к утру стало неудержимо тошнить, очень плохо стало обоим. Жаром, огнем будто обжигает внутри грудь, режет веки, голова дурная, как после дикого похмелья. И рвота, непрерывная, изматывающая. За ночь они загорели до черноты, будто в Сочи месяц на солнце жарились. Это и есть ядерный загар. Но они об этом еще понятия не имели.
Заметили тут, что уже рассвело и что ребята с крыши сползают вроде одурелые, и тоже выворачивает их. Будто легче при этом стало, вроде как за компанию… Но что же это такое вот свалилось на них вдруг? Что это такое?..
Так и добрели они до медсанчасти, а потом и в московскую клинику попали…
Значительно позже один из них шутил: «Безграмотное любопытство и атрофированное чувство ответственности до добра не доведут…»
Гораздо позже, летом 1986 года, портрет Пустовойта появился на обложке одного заграничного журнала. Человек без определенных занятий стал известен в Европе. Но горе есть горе. Оно для всех живых одинаковое. А ядерное горе – тем паче, ибо вообще против всего живого…
Даже утром, 26 апреля к месту рыбалки продолжали подъезжать все новые и новые рыбаки. Это говорит о многом: о беспечности и безграмотности людей, о давней привычке к аварийным ситуациям, которые многие годы, оставаясь вне гласности, сходили с рук. Но к рыбакам вернемся позднее, утром, когда солнышко поднимется в ядерные небеса…
Сейчас же, прежде чем вернуться в помещение блочного щита управления 4-го энергоблока, приведу свидетельство еще одного очевидца.
Бывший начальник отдела оборудования монтажного управления Южатомэнергомонтаж Г. Н. Петров рассказал:
«Из Минска на своей машине я выехал в сторону города Припяти через Мозырь 25 апреля 1986 года. В Минске проводил сына в армию для прохождений службы в Германии. Младший сын, студент, был в стройотряде на юге Белоруссии. К вечеру 26 апреля он тоже пытался пробраться в Припять, но уже стояли кордоны и его не пустили.
К городу Припяти я подъезжал где-то около двух часов тридцати минут ночи с северо-запада, со стороны Шипеличей. Уже возле станции Янов увидел огонь над 4-м энергоблоком. Четко видна была освещенная пламенем вентиляционная труба с поперечными красными полосами. Хорошо помню, что пламя было выше трубы. То есть достигало высоты ста семидесяти метров над землей. Я не стал заворачивать домой, а решил подъехать поближе к четвертому энергоблоку, чтобы лучше рассмотреть.
Подъехал со стороны управления строительства и остановился метрах в ста от торца аварийного энергоблока. Увидел в ближнем свете пожара, что здание полуразрушено, нет центрального зала, сепараторных помещений, красновато поблескивают сдвинутые со своих мест барабаны-сепараторы. Аж сердцу больно стало от такой картины. Потом рассмотрел завал и разрушенное гэцээновское помещение. Возле блока стояли пожарные машины. Проехала к городу скорая с включенной мигалкой…» – Прерывая рассказ Петрова, скажу, что в том месте, где он остановил машину, радиационный фон достигал 800—1500 рентген в час, главным образом от разбросанного взрывом графита, топлива и летящего радиоактивного облака. – «…Постоял с минуту. Было гнетущее ощущение непонятной тревоги, онемение, глаза впитывали все и запоминали навсегда. А тревога все шла в душу, и появился невольный страх. Ощущение невидимой близкой угрозы. Пахло как после сильного разряда молнии, еще терпким дымом, стало жечь глаза, сушить горло. Душил кашель. А я еще, чтобы лучше рассмотреть, приопустил стекла. Была ведь теплая весенняя ночь. Я хорошо видел, что горит кровля машзала и деаэраторной этажерки, видел фигурки пожарников, мелькавшие в клубах пламени и дыма, протянутые вверх от пожарных машин, вздрагивающие шланги. Один пожарник взобрался аж на крышу блока „В“, на отметку плюс 71, видимо, наблюдал за реактором и координировал действия товарищей на кровле машзала. Они находились на тридцать метров ниже его… Теперь мне понятно, что он поднялся тогда на недосягаемую высоту – первый из всего человечества. Даже в Хиросиме люди не были так близко от ядерного взрыва, бомба там взорвалась на высоте семьсот метров. А здесь – совсем рядом, вплотную к взрыву… Ведь под ним был кратер ядерного вулкана и радиоактивность в 30 тысяч рентген в час… Но тогда я этого не знал. Я развернул машину и поехал к себе домой, в пятый микрорайон города Припяти. Когда вошел в дом, мои спали. Было около трех часов ночи. Они проснулись и сказали, что слышали взрывы. Но не знают, что это такое. Вскоре прибежала возбужденная соседка, муж которой уже побывал на блоке. Она сообщила нам об аварии и предложила распить бутылку водки для дезактивации организма. Бутылку дружно, с шутками, распили и легли спать…»
Здесь я прерву рассказ Петрова, который закончу несколько позднее, вечером 27 апреля 1986 года.
Теперь вернемся на блочный щит управления 4-го энергоблока, который мы покинули за двадцать секунд до взрыва, после того как Александр Акимов нажал кнопку «АЗ» и поглощающие стержни, не пройдя и половины пути, застряли, так и не погрузившись в активную зону…
Тут уместно напомнить читателю, что на многих пресс-конференциях, в материалах, представленных нашей страной в МАГАТЭ, говорилось, что непосредственно перед взрывом реактор был надежно заглушен, стержни были введены в активную зону. Эту ложь или недомыслие повторяли с умным видом и непререкаемым тоном многие журналисты. Заявлял об этом и зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина, утверждавший, что с разрушением реактора была «утрачена критичность» – новое понятие в ядерной физике…
Однако, как уже говорилось, эффективность аварийной защиты из-за грубых нарушений технологического регламента была сведена практически к нулю. Поглощающие стержни после нажатия кнопки «АЗ» вошли в активную зону всего на 2,5 метра вместо положенных семи и не заглушили реакцию, а наоборот, способствовали разгону на мгновенных нейтронах. Об этой грубейшей ошибке конструкторов аппарата, в конечном счете послужившей главной причиной ядерной катастрофы, не было сказано ни на одной пресс-конференции. А надо были сказать. Ведь реактор РБМК – это та ядерная мина, взрывом которой застойная эпоха оповестила о своем уходе в мир иной…
Итак, активная зона разрушилась.
«Способна ли оставшаяся в активной зоне часть топлива к ядерной реакции, к новому взрыву?» – такой вопрос был задан секретарем ЦК КПСС В. И. Долгих заместителю министра энергетики Г. А. Шашарину в ночь на 27 апреля 1986 года.
1 час 23 минуты 58 секунд… Мгновения перед взрывом… Присутствующие в помещении блочного щита управления энергоблока находились на следующих местах: старший инженер управления реактором Леонид Топтунов и начальник смены блока Александр Акимов – возле левой реакторной части пульта операторов. Рядом с ними начальник смены блока из предыдущей смены Юрий Трегуб и два молодых стажера, недавно только сдавших экзамены на СИУРа. Они вышли в ночь, чтобы посмотреть, как будет работать их дружок Леня Топтунов, и подучиться. Это были Александр Кудрявцев и Виктор Проскуряков. Двадцать секунд назад была нажата кнопка аварийной защиты. Оба: и СИУР, и начальник смены блока с недоумением смотрели на панели щита операторов, где смонтированы сельсины-указатели положения поглощающих стержней (похожи на шкалы часов-будильников). После нажатия кнопки «АЗ» загорелись лампы подсветки шкал сельсинов, и создалось впечатление, что они раскалились докрасна. Акимов бросился к ключу обесточивания сервоприводов (электроприводы передвижения стержней-поглотителей), нажал его, но стержни вниз не пошли и уже навечно застряли в промежуточном положении.
– Ничего не понимаю! – смятенно выкрикнул Акимов.
Топтунов, тоже мятущийся и растерянный, с недоуменным выражением на бледнеющем лице, поочередно нажимал кнопки вызова расхода воды через технологические каналы и запаса до кризиса. Загорелось мнемоническое табло каналов (упрощенная схема) – расходы на нуле, что означало: реактор без воды, стало бытъ, запас до кризиса теплоотдачи…
