Смутная пора - Задонский Николай Алексеевич (книги хорошего качества TXT) 📗
Кочубей и его жена, приветливо встретив и угостив Никанора, подвели его к образу, висевшему при Входе в шатер. Все стали на колени, помолились. Василий Леонтьевич сказал:
– Хотим мы говорить с тобой тайное… Можно ли тебе верить, не пронесешь ли кому?
Монах перекрестился:
– О чем будете говорить – никому не поведаю…
Тут Кочубеиха не сдержалась, принялась бранить гетмана:
– Беззаконник он, вор и блудодей…
Рассказала она, как гетман крестницу свою околдовал, как народ грабит и старши?ну смущает… А Василий Леонтьевич добавил:
– Гетман Иван Степанович Мазепа замыслил великому государю изменить, отложиться к ляхам и московскому государству учинить великую пакость: пленить Украину и государевы города…
– А какие города? – полюбопытствовал монах.
– Об этом я скажу после, кому надо, – ответил Кочубей, – а ты ступай в Москву, донеси, чтобы гетмана поскорей захватили в Киеве, а меня уберегли от его притеснений и мести…
Никанор, получив на дорогу семь золотых, ушел. Через несколько дней он давал показания в Преображенском приказе.
Начальник этого приказа князь Федор Юрьевич Рамодановский славился своей жестокостью и неподкупностью. Он давно имел в подозрении гетмана, о чем не раз намекал государю.
Однако, сняв показания с монаха, Рамодановский вынужден был отказаться от дальнейшего следствия. Чувствуя неприязнь князя, Мазепа давно уже добился царского указа, чтобы все дела, касавшиеся Украины и гетмана, велись Посольским приказом. Сидевшие там Головкин и Шафиров и этому доносу Кочубея, как и всем предыдущим, не дали веры.
Монаха задержали, а показания его крепко застряли в столе Шафирова, который даже не счел нужным доложить о них государю.
Гетмана же тайно о доносе известили…
И тут только в полной мере понял писарь Орлик значение некогда сказанных Мазепой таинственных слов: «Поживешь – поймешь».
Орлик, следивший за Кочубеем, неоднократно предупреждал гетмана о враждебности судьи. Он считал, что связь с Мотрей приносит большой ущерб пану гетману, так как любовь эта заставляет смотреть сквозь пальцы на деятельность Кочубея и по-прежнему держать его в приближении.
Хитрый писарь не догадывался о тонкой, иезуитской политике Мазепы.
Иван Степанович понимал, что смещение с должности Кочубея, имевшего большие связи с казацкой старши?ной, могло повлечь за собой крупные неприятности. Кроме того, было и другое, более сложное препятствие. Кочубея знали в Москве как преданного, хотя и недалекого человека. Больше всего опасаясь неизвестных доносчиков, гетман сам постоянно расхваливал генерального судью и добился того, что именно Кочубею был поручен «тайный присмотр» за ним.
Смещение человека, верность которого он сам не раз подтверждал, могло показаться подозрительным и при наличии постоянных мелких доносов, поступавших со всех сторон на гетмана, вызвать со стороны Москвы настоящий «тайный присмотр».
Пока между Мазепой и Кочубеем существовала дружба, гетман мог быть спокоен. Сватая Мотрю, он в глубине души надеялся на укрепление дружбы, на то, что со временем убедит Кочубея примкнуть к нему.
Однако неудачное сватовство обострило отношения, и это заставило гетмана применить другой, заранее продуманный способ. Он нарочно говорил при Кочубее слова двойного значения и, зная, что судья сообщит о них в Посольский приказ, немедленно отправлял туда свои объяснительные письма. Он «делал врага смешным», как советовали отцы иезуиты.
В этом, сама не ведая того, помогала ему Мотря.
Гетман любил крестницу, но его разум не находился в подчинении у чувства. Он уже давно никому не давал своей арфы.
И так «премудро» было устроено сердце его, что совмещало оно одновременно и любовь и подлость.
Мазепа представил Шафирову историю своей любви к Мотре в смешном виде. Не пощадив чести девушки, он выставил Кочубея «обиженным дураком», помышляющим лишь о мести за потерянную невинность дочери.
И теперь, в ответ на известие о новом доносе Кочубея, гетман продиктовал Орлику пространное письмо к Шафирову, объясняя злобу судьи той же «смеху достойной амурной историей». В доказательство он приложил маленькую любовную записку, только что полученную от Мотри из монастыря.
Авантюрист и бродяга Орлик, человек без совести и чести, даже рот раскрыл от изумления.
III
И все же Мазепа не мог оставаться спокойным. Его тревожила неопределенность положения. Пугал каждый стук, каждый шорох. Он стал крайне раздражителен. Мало ел и спал, перестал следить за собой. На посеревшем лице резче обозначились рытвины морщин, глаза утратили живость, седые усы обвисли совсем, по-стариковски, щеки и подбородок покрылись седой, колючей щетиной.
Гетман понимал, что вести долго двойственную политику он не сможет. Между тем он все еще не знал, когда шведы выступят из Саксонии.
Беспокоил и король Станислав… Он очень болтлив, может случайно выдать… И потом: почему Станислав до сих пор ничего не говорит о независимом украинском королевстве, а отделывается лишь намеками о предоставлении гетману титула владетельного князя о каких-то герцогствах Витебском и Полоцком?..
Не было у Мазепы уверенности и в том, как отнесется к его замыслу казацкая старши?на. Многие полковники недовольны царем, но согласятся ли они на измену – неизвестно.
О народе Мазепа не думал. Иезуитское воспитание, полученное им, приучило его презирать простых людей. Иезуиты считали простой народ неспособным к самостоятельному проявлению своей воли, они учили, что народ сам по себе представляет стадо, которое всегда послушно идет за пастырем. Поэтому не удивительно, что Мазепа, придерживавшийся таких воззрений, полагал, что казаки и хлопы должны поступить так, как прикажет старши?на и полковники…
Войнаровский пока Мазепу не тревожил. Племянник знает только, что ему надо знать. Пусть себе на здоровье мечтает о народной вольности и служит ему, Мазепе. Дальше будет видно…
Орлик? Этот кое-что уже знает, но все-таки следует поразмыслить… Писарь умен, служит верно и усердно… Гетман скрыл его прошлое, сделал генеральным, щедро оплачивает каждую услугу. Продавать благодетеля писарю нет смысла. А вдруг? Кто знает темную, как омут, душу этого бродяги?..
Мазепа представил себе десятки соблазнов и возможностей.
Нет, лучшего положения Орлик никогда не добьется, – значит, и изменять выгоды ему нет. Следует, однако, испытать и окончательно связать его с собой.
Ночь. Гетман лежит в кровати. Свеча на столе освещает его лицо, которое кажется болезненным и дряхлым. Дверь в соседнюю комнату открыта. Слышен сухой скрип пера. Орлик еще работает.
Гетман, кряхтя, приподнимается:
– Ты скоро кончишь, Филипп? Дело есть…
– Сейчас, ваша ясновельможность, – подобострастно отзывается писарь.
Он входит мягко, по-кошачьи. В трех шагах от кровати почтительно останавливается.
– Что изволите приказать, пане гетман?
– Вот, – морщась, достает гетман письмо, запрятанное глубоко под подушки, – вот возьми… Я не вспомню цифирь… Старею, что ли?
Орлик протягивает руку. Серые, хитрые глаза щурятся над бумагой:
– Рука ее светлости княгини Дольской…
– Да… Черт ее просит с письмами, – сердито ворчит Мазепа. – Ты прочти вслух… Да заслони свечу… Глаза болят.
Орлик прикрывает свет шелковым зонтиком, склоняется над письмом. Гетману хорошо видно его лицо, писарь не может скрыть удивления. «Молод еще», – думает гетман и усмехается.
– Ты почему медлишь и не читаешь? Ты же без ключа привык к цифирным письмам…
– Я княгинино письмо прочитаю без ключа, но здесь еще записка короля Станислава… – встревоженно говорит Орлик.
– Стой! Этого не может быть! – приподняв голову с подушки, изумляется Мазепа.
– Здесь подпись его имени и печать, прошу прощенья…
– Дай сюда! Посвети!
Мазепа читает сам, приходит в ужас. Рука безжизненно опускается, записка падает на пол.
– Ох, проклятая баба! – стонет гетман. – Ты погубишь меня…
