Над пропастью (Роман) - Халмирзаев Шукур (мир бесплатных книг .txt) 📗
— Отпустите его, — устало проговорил хазрат. — Пускай уйдет отсюда, где уже убил его страх. Пускай живет, как сможет…
— Ну ты! Ты! — Охотник оттолкнул Кияма, и тот, неуклюже повозившись у выхода, все-таки выбрался, исчез.
— Слушал… — Грустно продолжал хазрат. — Запоминал. Что он может передать кому-то?.. Как встретились наконец-то старый учитель и ого ученик… Но кто-то послал его?.. — Вот когда опомнился ишан Судур. Словно в ответ ему послышался удаляющийся топот коня. Ишан Судур глубоко вздохнул.
— Турсун… Вы проучили его, сынок! Прогнали, как собаку! Вот так, — задумчиво проговорил он, перебирая жареный горох, взяв в руки тарелку. Потом посмотрел на Курбана. Внимательно рассматривал его лицо. Ученик заметно изменился, заметил хазрат, в спокойных умных глазах было что-то незнакомое и — чужое.
Ему вспомнилось, как в смутное время, когда до Бухары докатилась весть о событиях в России, когда вдруг показалось, что небо упало на землю, а земля вздыбилась и все перевернулось… Когда в России не стало царя. А стали эти… И это дошло до Бухары…
Хазрат задыхался.
…Когда эти вести дошли до Бухары, ишан Судур однажды увидел своего ученика читающим листок шершавой бумаги…
И какой разговор состоялся тогда между ними.
Конечно же, листок тот внес смуту в неокрепшую душу юноши, и учитель поспешил отмести всю муть, поспешил — чтобы успеть до того, как прочитанное вызовет раздумья, а с ними сомненья…
«Зачем этот листок? Кому он? — спрашивал хазрат. — Что они обещают? Свободу? Но разве мы не свободны идти, куда хотим, по этой огромной земле, думать о том, что единственно пристало душе безгрешной. Равенство? Но разве не равны мы перед ликом аллаха. Братство? Но кто же тогда еще братья, как не мы, — все-все, до десятого и до сотого колена выросшие в одном кишлаке». Хазрат говорил тогда быстро-быстро, глотая слова, и Курбан внимал молча, лишь изредка кивал в знак согласия. Хазрат повторял ему много раз сказанное. И даже то, к чем сам он еще не очень был уверен, будучи высказанным на той же волне возбуждения, воспринималось Курбаном с теми же послушными кивками. «Богатый должен сохранить свое богатство, потому что накоплено, а нищий пусть остается бедным до тех пор, пока не научится трудиться в поте лица и, отказав себе в чем-то, отложить первую таньгу на глубокое, гулкое дно сундука будущего богатства. Женщина станет во всем равной мужчине?.. Значит, мужчина должен будет просить у нее разрешения идти на войну? Или — на войну она пойдет сама, а он останется дома ждать ее, мыть горшки, готовить пищу, растить детей?.. Ты этому веришь?..» — вопрошал учитель. И ученик тряс головой: «Не верю. Не верю, — говорил Курбан, — не верю в то, что когда-нибудь нищий поднимется с четверенек, отряхнет прах с колен и скажет: „Я велю…“, а те, чья мудрость сегодня видна всем так же ясно, как белая чалма на фоне голубого неба, падут ниц перед этим ничтожеством и ответят: „Повинуюсь“. Не верю», — сказал тогда Курбан и скомкал серую бумагу.
Это было… Так давно…
— Скажи, дитя мое. Вот ты, в поисках меня, пришел сюда. Я рад! Я очень рад! Я так много думал о тебе… — и тут постепенно, неожиданно для него самого, стала закипать в нем какая-то жестокая, почти звериная злоба. — Но скажи мне… вот ты Советской власти послужил, — сказал он, чуть подняв голос, не отрывая от него въедливого взгляда. — Ничего в пей не заслужило твоего внимания? А?.. Я от тебя никогда не скрывал ничего! Я помню все, о чем мы беседовали подолгу и часто, и ведь чему-то разумному я тебя научил… А теперь они… У них… Все человеческое, разумное я всегда поддерживал, тебе это известно. Да и теперь не боюсь поддерживать! Может случиться и так, что мы позаимствуем некоторые, подходящие для пас идеи этой власти? Или — наоборот. Они — наши. Ведь не на пустом месте выросли их идеи. А? Скажи мне! Будь откровенен, дитя мое! Я хочу… я должен знать… — Его глаза умоляли.
— Учитель, — спокойно проговорил Курбан на фарси. — Если я не буду искренней с вами, чего я тогда стою!
— Благодарю… Ты говори на родном языке, чтобы и Турсун слышал, — сказал растроганно ишан Судур. — Мы тебя слушаем…
— О чем говорить? — Курбан помолчал в раздумье. — Я рос в доме бедняка. В детстве слышал сказки. О доброте и справедливости, о добрых волшебниках и справедливых судьях. Сказки о нежадных богачах и бескорыстных разбойниках… Потом, когда уже некому было рассказывать мне сказки, я как-то задумался: а зачем они, сказки? Почему они так притягательны? И понял: в них — надежда, в них — вера. Чем хуже живется бедняку, тем дороже ему сказки. Да-да, именно потому, что в них надежда и вера: когда-нибудь судьба вознаградит… Потом, уже в отрочестве, благодаря вам, учитель, я имел великое счастье прикоснуться к той мудрости, где не просто сказочное добро, справедливость, вера — но великая вера, великая справедливость…
Курбан перебирал четки, прикрыв глаза, наблюдал за ишаном Судуром, который, казалось, спал, откинувшись на подушку. Но он не спал, Курбан хорошо знал это.
Ишан Судур, почувствовав на себе его взгляд, улыбнулся.
— Заснул я… Как нехорошо! Ай-яй-яй! Давайте поужинаем, — сверкнул он большими глазами на Курбана.
— Вы устали, хазрат, — сказал Турсун, подавая ему пиалу горячего чая.
— Устал? Да, — рассеянно проговорил ишан Судур. Он принял пиалу, отломил кусочек сдобной лепешки, повернулся к Курбану. — Мы слушаем тебя. Скажи, чем же так притягательны речи неверных, если чернь готова их слушать денно и нощно? Может быть, в них все те же сказки? — Хазрат понимал: неспроста Курбан начал разговор со сказок. И так захотелось ему, чтобы тот сейчас угадал его мысль, согласился: вот именно, учитель, — сказки! Разве можно поверить всему, что так любят обещать большевики?
— Вы просили говорить откровенно, учитель, — сказал Курбан, прямо глянув на хазрата.
— Говори!
— Большевики любой разговор начинают как раз с этого: разве можно верить сказкам о благе в потустороннем мире. Кто знает, как хорошо будет там, когда прекратится ваше земное существование?..
— Значит, они расшатывают веру? — перебил хазрат. — Именно здесь они вбивают свой клин?
— Нет, мой учитель. Они не говорят о вере. Да им ли о том говорить! Что они знают? Они говорят о жизни. Есть два понятия, они близки, как руки — правая и левая… Вы учили меня этому… Слово и — дело…
И опять хазрат не выдержал — перебил. Но на этот раз он хитрил и выдал хитрость сухим, неприятным смешком.
— Как хорошо ты сказал, сын мой: в детстве были сказки. То есть было слово услышанное. А потом было дело. Да, да! Маленький человек любит послушать, а когда он взрослеет, мужает, ему нужно уже дело! Он садится в седло! Становится воином! Ты хорошо сказал… Но не до конца. После дела будет опять слово. Слово — произнесенное! И как я был всегда счастлив, когда видел в тебе то великое, что дано избранникам аллаха: твое дело — твое слово… Не разрушили еще в Байсуне медресе, мечети? — вдруг спросил он.
— Город полон красными аскерами. В доме Рамазанбая, я уже вам говорил, человек сорок, как в казарме, расположились… Ваше преосвященство, я уверен, дочь бая может рассказать о поведении красных аскеров все, что вам интересно.
Ишан Судур глянул на насупившегося Турсуна.
— Вы успели поговорить с ней?
— Всего несколько слов…
— Ничего. Будет время… Я поговорю с ней… Теперь ночь. Я устал… Идите.
Климат Кукташа очень схож с климатом Байсуна. Здесь также на северных склонах гор в эту пору властвует зима — все покрыто снежным покрывалом. Чем дальше от этих гор на юг, тем теплее и суше. Хотя адыры еще не зазеленели нежной травой, кое-где в оврагах, куда пока не достигают лучи солнца, лежит грязный, словно посыпанный сажей, снег; в нос бьет парной запах земли.
В полдень к Кукташу с трех сторон приближались: верблюжий караван, «бухарский отряд» Усманходжи Пулатходжаева и другой отряд — Энвера-паши.
Как правило, когда весна засушливая, травы в степях рано скашивают. Степной щавель заготавливают в начале лета и скирдуют прямо на месте. Прошлогодние стога остались нетронутыми. Только некоторые из них разметало ветром. Путник, совершивший долгий путь по безлюдным горам и знойной пустыне, легко вздыхал, увидя стога, потому что они были провозвестникахи близкого человеческого жилья.
