Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

Панин откланялся.

«Он смеётся, — сказала про себя Екатерина, когда он ушёл, — говорит об ограничении, о конституции, и где же, у нас, в России, где большая часть народа ещё рабы. Кто же будет представителем этих рабов? Их господа! Но тогда, понятно, придётся писать законы, как писал их Дракон для илотов, кровью. Уж один пример верховников при Анне должен был бы, кажется, вразумить его. Нет! Людской фантазии, видно, нет пределов. Земский собор, выборная комиссия — другое дело. У нас же общее представительство? Нет, не доросли ещё мы и не умеем ради общей пользы жертвовать своими личными интересами. Никита Иванович мог бы знать это по Швеции! Но делать нечего, я должна со всеми соглашаться, чтобы после разобрать...»

К государыне вошёл новгородский архиепископ, знаменитый вития того времени, Дмитрий Сеченов.

Государыня встала, приняла благословение и поцеловала руку архиепископа.

   — Новое горе, государыня; новый ропот возбудит! Господи, к чему это поведёт, чем это кончится? — сказал архиепископ, поднимая свои карие, умные глаза на образ Божией Матери, сиявший в дорогой ризе в кабинете государыни.

   — Что ещё? Что он сделал?

   — Приказал вынести из церквей все образа, кроме Спасителя и Божией Матери. Из домовых церквей таковый унос был выполнен ту же минуту, и самые церкви закрыты. Как выполнить его в приходских церквах — ума не приложим!

   — Как? Что такое? Расскажите, святой отец; садитесь, расскажите!

Преосвященный сел. Расстроенным, как бы надтреснутым голосом он стал рассказывать, что вот призывает его к себе государь Пётр Фёдорович. Он пришёл, вступая в чертоги его с подобающим благоговением к наречённому в будущем помазаннику Божию, главе православия.

   — Но при самом моём входе, — рассказывал преосвященный, — трое из окружающей его немецкой челяди начинают глумиться надо мной, над саном моим, над брадою и власами моими, обзывая меня между собою, на диалекте своём, и козлом, и псом, и жрецом вааловым; обнося кругом табачищем своим с поклонами, якобы подражая святому каждению. Бог благословил нас примером терпения. Мы, служители Божии, должны подражать Ему в том, прощая обиды и молясь за ненавидящих ны. Поэтому я сделал вид, что не понимаю их говора. А в это время вышел государь.

«Я вот что, отец архиепископ, хотел с тобою говорить, — начал он. — Пора нам бросить азиатскую неподвижность и идти вслед за Европой. Во всех истинно образованных странах, отринувших богомерзкую власть папы, приписывающего себе божеские свойства, принято, что духовный чин в обыкновенном, светском быту своём ничем не отличается от всех других граждан. Я хотел бы, чтобы и у нас священники и епископы также носили обыкновенное платье, стригли волосы, брили браду, тем паче я слышал, что это вовсе не воспрещено канонами вашими, а составляет один только обычай».

«Обычай, государь, освящённый преданиями православия, основанный на преемственности символов...»— начал было я, но государь не стал слушать.

«Что бы там ни было, какая бы там ни была преемственность, — сказал он, — а я не хочу, чтобы мы напоминали Азию. Я хочу... вот хотя бы и по устройству церквей: ну что это за идолопоклонство? От зубной боли молись перед угодником Божиим Антиной, от падежа скота — Власию... и там кому ещё от чего? Церковь есть церковь — прославление дел Спасителя, поэтому в ней не может и не должно быть иных изображений, как Спасителя и Божией Матери».

«Не идолопоклонство, государь, а воспоминание о сподвижниках Божиих. Мы не поклоняемся иконам, а только воспоминаем славные...»

Государь опять не стал слушать.

«Нет, уж об этом оставь, отец архиерей, — сказал он. — Об этом я уж отдал приказание моему генерал-полицеймейстеру. Я думаю, он уже сделал распоряжение, чтобы домовые церкви были закрыты, а из приходских чтобы все эти несоответственные иконы были вынесены. Не сегодня-завтра синод получит о том указ. Я позвал вас потому, чтобы моя о том непременная воля была вам известна и вы, по вашей всегдашней преданности престолу и отечеству, озаботились привести мою волю в исполнение с возможно меньшими затруднениями.

Выслушав эти слова государя, я так и опешил, а он больше ни слушать, ни говорить не стал.

«Идём на вахтпарад измайловцев, — сказал он своим. — Посмотрим там, как пан гетман ножки свои на учебном шагу вытягивает и какие при этом рожи строит! У! Правая нога кверху, рот на сторону, правое плечо к уху, а левое будто в землю уйти хочет, и левый глаз прищуривается. Команда «три!» — и всё навыворот: левое плечо на ухо и левая нога вперёд, а рот на другую сторону».

Засмеялся и убежал, оставив меня одного раздумывать.

«Господи, — подумал я, — неужели Ты вконец прогневался на нас; неужто с корнем должно иссякнуть древо православия в России, такими трудами святых отцов насаждённое и с такой заботой православными самодержавцами взлелеянное и ограждённое?»

   — Нет, святой отец, этого не допустит Бог. Всему этому напускному, всему чуждому скоро будет конец. Это я вам говорю... и конец должен быть...

   — Дай Бог, дай Бог, матушка наша, боголюбивая царица! Да облегчит Господь труды твоя, да ниспошлёт своё благословение на начинания твои!

   — Да, будем молиться по старому благоверному обычаю. Только вот что, святой отец... я хотела говорить с вами. Удастся мне дело в руки свои взять, я, как обещала, вопрос о церковных имуществах кончу немедленно, к общему удовольствию духовенства. Но ведь для этого нужно иметь возможность... а такой возможности меня и моего сына хотят лишить.

   — Как это, матушка, благоверная царица? Я что-то в толк не возьму, как это лишить?

   — Мне предлагают защиту и помощь, ввиду предположения государя запереть меня в Шлиссельбургскую крепость; предлагают перемену главы правления, но с тем чтобы ни сын мой, ни я, представляющая и охраняющая его права, не были бы самодержавными государями, а приняли бы правление по образцу Швеции.

   — Кто ж это смеет предлагать вам, матушка государыня?

   — Как кто? Сенат, генералитет, коллегии, высшие чины двора и управления.

   — А! Барству хочется царствовать! Хочется захватить в свои руки. Нет, этого не будет! Избави Бог, государыня, на это согласиться. Россия не в таком пока положении, чтобы могла сама собой управляться. Припомни, матушка государыня, верховный тайный совет; что вышло? Дело неподходящее, совсем неподходящее. Не привыкли у нас, не умеют; не развиты мы настолько, чтобы общее дело ставилось выше всех частных желаний и личных видов. Да и в Швеции-то, — спросите у Никиты Ивановича, — много ли и там бескорыстных и честных деятелей? А у нас... Нет, нет, государыня! Царствуй ты или сын твой самовластно, самодержавно, как царствовала благочестивая бабка его и самодержавствовал её отец, Великий Пётр, и уважай народную веру нашу. Не подражай своему супругу, который хочет архиереев стричь и брить; но самодержавствуй, а не отдавай царство боярству и проходимству. Другое дело земский собор для решения дел важных. Но по-шведски или по-польски, всякий от себя и во всякое время спор поднимал, — и думать не моги! Ни за что не уступай, матушка государыня; и себя, и Россию погубишь!

   — Я думаю о твоих словах, святой отец. Для блага России я на всё готова; но чтобы в удовлетворение частных честолюбий... Я подумаю, святой отец, хорошенько подумаю... А пока прошу, по случаю моего переезда в Петергоф, отслужить напутственный молебен. Великий князь же не совсем здоров и остаётся в Петербурге.

   — Где же служить молебен велишь?

   — На половине великого князя. Я не хочу его тревожить, а хочу помолиться вместе.

   — Я прикажу туда собираться. А ты, государыня, не уступай!

   — Да. Но ведь мне нужно будет, чтобы всё готово было. Приеду я в собор, нужно, чтобы было кому и молебен отслужить, и к присяге приводить.

   — С нашей стороны всё будет, матушка. Только ты барским-то затеям не мирволь!

Преосвященный ушёл. Но ей уже докладывали о приезде малороссийского гетмана и президента академии наук графа Кирилла Григорьевича Разумовского.