На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Тютев Фёдор Фёдорович Федор Федорович (книга регистрации .txt, .fb2) 📗
В 9 часов утра куринцы тронулись из лагеря.
Вид у людей был бодрый, веселый. Шутки и остроты так и сыпались вперемешку с задорным смехом.
— Прощайте, братцы, — кричали солдаты, проходя мимо артиллерии и залегших за нею в прикрытие егерей кабардинского полка, — прощайте. Сухарь грызть идем.
— Смотрите, не подавитесь, — шутили остающиеся, — ишь он какой твердый, каменный.
— Небось, не подавимся, не такие лопали, а этот-то и Бог велит.
— Ну, помогай вам Бог.
— Эй, ты, татарская морда, — весело кричал молодой солдат, правофланговый первой роты второго батальона, проходя мимо сутуловатого, мрачного вида артиллериста из казанских татар, хмуро исподлобья глядевшего на проходящие мимо войска, — чего невесело смотришь? Аль Шмеля [37] своего жалко стало? Не плачь, мы не за худым идем, в гости его пригласить хотим, только и всего.
Не отвечая на шутку, татарин только угрюмо вглядывается в лицо солдата и молча провожает его глазами. Какие мысли бродят в его квадратной голове — бог знает…
— Шире шаг, шире шаг! — подбадривают идущие по сторонам и впереди офицеры.
Они тоже возбуждены, особенно кто помоложе. Яркое солнечное утро и близость боя бодрят их. Все мысли и думы, волновавшие многих вчера вечером, после объявления приказа отлетели, как тяжелые сновидения, ни страха, ни заботы о будущем. Вся жизнь сосредоточилась в настоящем, в тех ощущениях, которые наполняют душу.
— Шире шаг, шире шаг! — кричат они, не замечая, что уж давно люди не идут, а почти бегут. — Шире шаг!
Перед взводом второй роты первого батальона широко шагает поручик Костров. Лицо его серьезно и задумчиво, даже озабоченно. Вчера вечером, когда среди офицеров стало известно о предстоящем бое и поднялись обычные в этих случаях толки, Костров с лихорадочным вниманием прислушивался к словам старших и более опытных, бывалых товарищей, особенно тех из них, которые имели репутацию храбрецов. Ему ужасно хотелось знать, что должны чувствовать настоящие герои перед сражением и во время боя. То ли, что он сам, или нечто иное, ему даже не доступное.
«Кто я такой, — задавал сам себе вопрос Костров, — трус или храбрец? Герой или заурядный офицер?»
Он чутко прислушивался к копошившимся в нем чувствам и никак не мог разобраться в них. Лежа ночью в своей палатке, он нарочно начинал вызывать в своем уме самые мрачные картины, желая этим проверить, не вызовет ли ощущение страха, но страха не было.
«Ну что ж, — отвечал он сам себе, — убьют, так убьют», — и в то же время какой-то внутренний голос подсказывал ему: все это вздор, не убьют, жив будешь, даже не ранят.
Убедившись, что он вовсе не боится завтрашнего дела, Костров начал разрешать другой вопрос: будет ли он в таком же настроении завтра под пулями, в каком находится теперь, лежа в палатке? А вдруг струсит? Не дай бог. При мысли об этом Костров в первый раз почувствовал страх. Страх перед страхом. «Говорят, — рассуждал он, — будто страх является неожиданно и настолько сильно овладевает человеком, что он теряет всякое самообладание. Забывает все на свете и бежит без оглядки, думая только о спасении. Господи, а вдруг со мной случится что-нибудь подобное? Вдруг я побегу? Как я после того взгляну в глаза товарищам, солдатам? Господи Милосердный, Отец Небесный, не допусти до такого позора! Лучше сделай так, чтобы меня сейчас же убили. Положим, — продолжал размышлять Костров, — я не совсем новичок. Я участвовал в перестрелке, ходил врукопашную и не боялся вовсе, но тогда неприятеля была горсточка и он быстро рассеялся… это совсем не то. По таким случаям нельзя еще судить, как будешь держать себя в настоящем деле, а завтра именно и ожидается такое настоящее дело. Даже сам баталионер, называющей кровопролитные штурмы аулов “променадцами”, сказал собравшимся вокруг него офицерам: «Ну, господа, завтра нам предстоит “променадец” изрядный, приготовьтесь». И в этом “приготовьтесь”, несмотря на веселый тон, с которым оно было сказано, почувствовалось нечто серьезное, замаскированный шуткою призыв к храбрости и твердости духа. Очевидно, и то и другое завтра потребуется, и потребуется в большом количестве».
Идя впереди солдат, Костров думал все о том же. Скорее бы уже начиналось дело, — тогда разом все выяснится.
Батальон близился к подошве горы, на вершине которой, как бы притаившийся среди скал зверь, стоит ненавистная башня.
Впереди, за кучками серо-желтых камней, что-то зарябило. Мелькнули черные, обвитые белыми повязками папахи, блеснули стволы ружей. Неуловимое движение пошло по рядам солдат, и в то время как передние невольно слегка укоротили шаг, задние, напротив, стремительно рванулись вперед.
Засевшие у подошвы скалы мюриды, очевидно, обрекшие себя на смерть, готовились оказать отчаянное сопротивление. Это были люди, доведенные фанатизмом до умоисступления. Шамиль весьма искусно умел пользоваться подобными безумцами. Выставленные вперед, они, жертвуя собой, всегда успевали на более или менее продолжительное время задерживать штурмующие колонны, чем давали возможность обороняющимся изготовиться к бою.
Для горцев, почти не знавших сторожевой службы и по природе беспечных, подобные передовые отряды-заслоны были особенно полезны, они нередко спасали шамилевские скопища от полного разгрома при неожиданных и стремительных атаках русских войск.
— Поручик Костров! — раздался голос ротного командира. — Рассыпьте ваших людей в цепь влево и постарайтесь зайти татарам во фланг.
Услышав приказание, Костров слегка вздрогнул от неожиданности и быстро обернулся к своему взводу. Он знал, что необходимо как можно скорее что-то скомандовать, но что именно, он теперь не помнил. Сразу точно все вышибло из головы. Он старался припомнить, но мысль, что время идет, а он, вместо того чтобы командовать, продолжает шагать, глядя в лица идущих за ним солдатам, окончательно парализовала его соображение. «Господи, да что же это такое? Одурел я, что ли?» — проносилось у него в мозгу, и вдруг он видит, как солдаты без команды, сами быстро и стройно размыкаясь на ходу, слегка пригнувшись, выбегают вперед. Костров смотрит на них, и они теперь кажутся ему совсем иными, чем полчаса тому назад. Беззаботности и веселости как не бывало. У всех лица слегка побледнели и сделались серьезно-суровыми, брови нахмурились, глаза потемнели и загорелись недобрым огоньком. Крепко стиснутые зубы и слегка раздувшиеся ноздри выражают упрямство… Чувствуется, как в этих людях, с каждым шагом вперед, грозно просыпается кровожадный зверь. Пригибаясь, перебегая с места на место, ловко перескакивая через камни и рытвины, подбираются солдаты к желтовато-серой линии завалов, выставив вперед штыки и поводя ими, как стальными жалами…
Вдруг, словно железный горох из большого мешка, посыпались и затрещали выстрелы. Подхваченные эхом, они гулко грохнули о соседние скалы, отпрянули и мелкой дробью, постепенно замирая, зарокотали в далеких горах.
— Ой, батюшки, убили! — услыхал Костров подле себя не столько болезненный, сколько удивленный голос. Он быстро оглянулся. В двух шагах от него бравый ефрейтор Николаев, выпустив из рук ружье и закрыв лицо ладонями, неестественно перегибаясь, медленно падал навзничь… Выстрелы гремели неумолкаемо. Несколько пуль просвистело мимо ушей Кострова, и звук их напомнил ему, что он должен что-то сделать, но, как и в минуту получения приказания рассыпать цепь, так и теперь он по-прежнему не знал точно, что именно следует ему сделать.
«Ах да, — мелькнуло у него в голове, — мне нужно крикнуть им: “Вперед, за мной!”» Но они и так рвутся вперед. Многие даже перегнали его. Вон чья-то широкая спина заслонила его, прямо перед его глазами быстро мелькают грубые подошвы стоптанных сапог… «Кто это такой?» — задает вопрос Костров, но не успел он ответить себе, как бегущий впереди солдат делает скачок и, как акробат в цирке, перевертывается через голову. Пробегающему мимо Кострову на одно мгновенье бросается в глаза вытянутое, осунувшееся, потемневшее лицо, дико вращающиеся белки глаз и судорожные, быстрые зевки рта, которому почерневшие губы придают вид чего-то огромного, страшного, преобладающего над всеми прочими чертами лица.
