Подвиг Сакко и Ванцетти - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" (читать книги TXT) 📗
Патер быстро шагал по темным переходам Чарльстонской тюрьмы, но, как бы ни был тороплив его шаг, ему все же удалось скрыть от начальника тюрьмы, что он просто обратился в бегство. Там позади, за его спиной, в камерах смертников жила тайна, недоступная его пониманию, но грозившая ему гибелью, и он бежал от этой тайны.
Глава семнадцатая
Начальник тюрьмы был рад избавиться от патера ведь ему еще так много надо было сделать, а часы показывали почти десять часов вечера. Люди не понимают, сколько хлопот несет с собой казнь, не говоря уже о том, что она неприятна сама по себе; порой, когда он был склонен пофилософствовать, — а какой начальник тюрьмы лишен этой склонности? — он сравнивал свои обязанности с обязанностями директора крупного и хорошо поставленного бюро похоронных процессий. Ничего не поделаешь, он тут ни при чем, и, если прекращение жизни сопровождается более сложным ритуалом, чем ее начало, не его дело вмешиваться в этот распорядок или негодовать на него.
Прежде всего начальник направился в столовую, примыкавшую к камерам смертников, которую он предоставил для нужд прессы. Комната уже была полна репортеров, получивших специальные приглашения присутствовать либо при самой казни, либо поблизости от того места, где она совершалась. Начальник тюрьмы знал, чего стоят хорошие отношения с прессой, и постарался предупредить все желания репортеров. Аромат свежесваренного кофе наполнял столовую, а на столах возвышались груды аппетитных бутербродов и сдобных булочек. Начальник специально закупил двадцать пять фунтов отличных копченостей и холодного мяса; он всегда считал, что и постоянных обитателей тюрьмы не следует кормить тухлой пищей, но удовлетворить аппетит представителей прессы было еще важнее.
Телефонная компания тоже внесла свой вклад; в тюрьму было введено шесть прямых проводов, с, тем чтобы малейшие подробности казни могли стать известны всему любопытному человечеству без всякой помехи или промедления. А начальник позаботился еще и о том, чтобы газетчикам было обеспечено достаточное количество карандашей и бумаги, на которой они смогут запечатлеть все свои прихотливые фантазии и мысли. Не без самодовольства думал он о том, что сегодня к нему, к его тюрьме и к этому старому городу штата Массачусетс привлечено внимание всего мира, но тут же смущенно оправдывался, что он лично здесь ни при чем и от него требуется лишь проследить за тем, чтобы все прошло гладко, без сучка, без задоринки.
Стоило ему появиться в столовой, как его окружили репортеры и забросали вопросами. Им нужно было знать все подробности: имена надзирателей и часовых, имя тюремного врача, имела всех, кто примет хоть какое-нибудь участие в казни. Они допытывались, будет ли он до последней минуты поддерживать связь с канцелярией губернатора, — ведь надо быть уверенным в том, что, если казнь будет отсрочена, известие об этом не опоздает ни на секунду. Они хотели знать, в каком порядке будут казнены трое осужденных.
— Джентльмены, джентльмены, побойтесь бога! — взмолился начальник. — Если так пойдет дело, мне придется всю ночь напролет отвечать на ваши вопросы, а у меня еще немало хлопот. Я выделил вам одного из моих помощников, он сообщит все интересующие вас сведения. Поймите, мы всего-навсего слуги общества, которым выпала на долю крайне неприятная обязанность. Я не судья и не полицейский, я лишь смотритель этой тюрьмы. Конечно, я постараюсь поддерживать самую тесную связь с губернатором. Поверьте, я привык к осужденным и сделаю для них все, что смогу, — конечно, в пределах закона и моих возможностей. Что касается порядка исполнения приговора, мы приняли следующее решение: первым умрет Селестино Мадейрос, за ним Николо Сакко и последним Бартоломео Ванцетти. Вот и все, что я могу вам сообщить, джентльмены. А теперь извините, я вас покину.
Представители прессы выразили ему свою благодарность, и он не без гордости отметил свое умелое и спокойное обращение с ними и то, что он не преувеличил, но и не умалил значения происходящих событий.
Пока начальник беседовал в столовой с представителями печати, тюремный врач, электротехник, парикмахер и двое надзирателей отправились в камеры смертников. Как и начальник тюрьмы, они отлично понимали важность каждого своего сегодняшнего шага, однако им выпало на долю иметь дело не с прессой, а с самими приговоренными к смерти, — надо ли удивляться, что они с неохотой приступили к тем неприятным обязанностям, которые им были поручены? И, чтобы заглушить в себе стыд, они преувеличивали свое собственное значение в таком необычном событии, как казнь, и размышляли о том, как они станут описывать ее на следующий день. Однако каждый из них в отдельности чувствовал себя настолько смущенным, что поневоле извинялся перед приговоренными к казни: двумя красными и вором. Парикмахер извинялся, брея им головы.
— Знаете, — говорил он Ванцетти, — только несчастный случай вынудил меня взяться за эту работу в тюрьме. Что поделаешь?
— Вы ничего не можете сделать, — заверил его Ванцетти. — У каждого своя работа. Выполняйте свое дело. О чем тут говорить?
— Я хотел бы сказать вам что-нибудь в утешение, — настаивал парикмахер.
А когда он покончил с Ванцетти, то шепнул электротехнику, что все обошлось не так уж плохо и что этот Ванцетти, без сомнения, необыкновенно чуткий человек.
Но Сакко не произнес ни единого слова, и, когда парикмахер пытался с ним заговорить, Сакко смотрел на него так странно, что слова замирали у парикмахера на губах.
Брея Мадейроса, парикмахер чувствовал себя совсем иначе. Мадейрос вел себя как маленький мальчик, и его безмятежное спокойствие пугало парикмахера не на шутку. Выйдя в коридор, он шепнул надзирателям об этом странном спокойствии, но они пожали плечами и, обозвав Мадейроса «тупой башкой», многозначительно показали на комнату, где стоял электрический стул.
Электротехник смотрел, как надзиратели меняют белье приговоренным к казни, надевая на них костюм, специально предназначенный для данного случая. Осужденные натянули на себя черные одежды смерти, платье, которое им понадобится ненадолго; только для того, чтобы пройти из своей камеры в помещение для казни. Натягивая его на себя, Ванцетти тихо сказал:
— Вот жених и обряжен к свадьбе! Заботливое государство покрывает мою наготу, а умелые руки парикмахера делают мне прическу. Очень странно, но у меня нет больше страха. Я чувствую теперь только ненависть.
Он говорил по-итальянски, и надзиратели его не понимали, но парикмахер знал язык и шепотом перевел его слова тюремному врачу; тот пожал плечами с присущим его профессии цинизмом, которым тюремные врачи обычно прикрывают свою чувствительность.
В обязанности электротехника входило сделать надрезы на штанинах и рукавах новых костюмов осужденных. Проклиная себя и судьбу, которая его сюда привела, он нехотя сделал то, что надлежало. Когда он нечаянно дотронулся до тела Ванцетти, тот отстранился от него с брезгливостью и взглядом, полным отвращения, окинул тюремных надзирателей, наблюдавших за работой электротехника.
— Ну и занятие для человека! — сказал Ванцетти жестко и глухо. — Вы делаете грязное дело, и каждая эпоха рождает таких, как вы. Если бы был бог, он и то не простил бы приспешникам смерти. Подумать только, что я хотел мира между людьми, когда такие, как вы, еще живут на земле! Не прикасайтесь ко мне своими подлыми руками! На них грязь, грязь хозяина, которому вы служите!
Парикмахер перевел и эти слова, на что тюремный врач сказал:
— Чего вы от него хотите? Самое худшее, что вы можете сделать человеку, это убить его. Если ему хочется поговорить при этом, разве вы ему помешаете? Не смейте больше сплетничать насчет того, что он сказал. Пусть говорит, что хочет.
Надзиратели снова заперли двери камер, и в каждой из них теперь находилось по человеку, одетому в черное. Мадейрос нисколько не изменился. В своем черном платье он так же спокойно сидел на койке, как и раньше, но Николо Сакко стоял посреди камеры, одергивая на себе одежду, которая теперь была на нем, и глядел на нее со странным выражением. Ванцетти так и не отошел от двери; он смотрел в окошко. На лице его был гнев, и кровь ровно и сильно стучала в его венах. Тело его было полно жизни; она текла у него по жилам, сильная и требовательная; мускулы его рук, сжимавших, решетку, напряглись и вздулись. Он думал о прощании с жизнью без сожаления, без печали, но с крепнущим и все возрастающим гневом. Ванцетти вспоминал себя свободным и счастливым мальчишкой в итальянской деревне, залитой солнцем. Он снова обнимал свою мать и чувствовал теплоту ее мягких губ, прижавшихся к его лицу. Он вспоминал, как она чахла и увядала, а он сидел, нагнувшись над ее постелью, и старался влить в нее хоть частицу своей жизненной энергии. Еще тогда, в те далекие годы, он смутно почувствовал в себе огромную жадность к жизни, к борьбе. Ему казалось, что он — источник и, сколько бы другие из него ни черпали и ни пили, все люди на свете утолят жажду, но его собственная жажда все равно не будет утолена.
