Подвиг Сакко и Ванцетти - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" (читать книги TXT) 📗
Вместе с матерью умерла для него и родная страна. Он бежал от темного деревенского быта, который имел цену, только пока была жива она. Труд и борьба — работа за хлеб насущный и голод, который нельзя было насытить, — вот что стало для Бартоломео Ванцетти его жизнью, его существованием и глубочайшим смыслом этого существования. Он был не таким, как Сакко. Он был человеком, не только рожденным для бурь и треволнений, но и для того, чтобы их пережить. Даже и теперь он не мог сдаться. Все его тело кричало о том, что он не должен сдаваться, что смерть невозможна и недопустима, что есть же, наверно, какой-нибудь выход, еще один шаг вперед, еще одно сказанное слово, еще один брошенный вызов! Жизнь требовала жизни, смерть не могла дать ей удовлетворения. Смерть — грязный, мрачный, пугающий идол, которому поклоняются его враги! Он поборет смерть ненавистью, гневом, яростью! Жизнь — его неотъемлемое право; он соединен с ней нерасторжимыми узами навеки, и теперь его мысли были выражены словами: «Я должен жить, понимаете? Я должен жить! Моя работа только начата. Борьба продолжается. Я должен жить, ибо я часть этой жизни. Я не умру! Я не могу умереть…»
Тюремный врач доложил начальнику тюрьмы, находившемуся в комнате для прессы, о том, что приготовления к казни закончены, и начальник тюрьмы, взобравшись на один из обеденных столов, призвал всю многочисленную толпу присутствующих газетчиков, специальных корреспондентов и фельетонистов к молчанию.
— Джентльмены, разрешите сообщить, — провозгласил он, — что мы приготовили осужденных для казни. Точнее говоря, обычная процедура — переодевания и выбривания тонзур — закончена. Осталось чуть-чуть больше часа до срока, установленного губернатором нашего штата для их казни, каковой наступает ровно в полночь. В оставшееся время мы вынуждены будем испытать, выдержит ли электропроводка нужное нам напряжение. Если вы заметите, что свет в тюрьме внезапно померк, знайте, что идут испытания. Я отправлюсь сейчас к себе, чтобы доложить губернатору о готовности к казни и удостовериться в том, что любое сообщение из его резиденции будет передано мне безотлагательно.
Глава восемнадцатая
Наступил последний, двенадцатый час, час, когда кончался день, а вместе с ним и многое другое: надежды, мечты и вера в то, что люди смогут добиться справедливости и правосудия. В этот последний час миллионы устало молчавших людей поняли, что, как бы человек ни хотел, ни молил, ни стремился и ни верил, всего этого еще мало, чтобы желаемое осуществилось.
В этот последний час еще больше стало пикетчиков вокруг резиденции губернатора. Пошли разговоры о том, что надо бы двинуться к тюрьме. Но люди, которые шагали в рядах пикетчиков, уже знали со всей ясностью, что даже такая попытка не сможет изменить ход событий и отвратить то, что должно было случиться. Время от времени губернатор отдергивал шторы на окнах своего кабинета и глядел вниз; но теперь, в этот поздний час, он уже привык к народу, толпившемуся возле его дома, и это зрелище больше его не смущало.
В Лондоне не было еще пяти часов утра, а люди всю ночь прошагали по замкнутому кругу в траурном бдении. Лица английских углекопов, текстильщиков и докеров стали серыми и изможденными после бессонной ночи. От человека к человеку передавалась весть, что наступил последний час перед казнью. Из гущи утомленной толпы вырвался тяжкий вздох, а согбенные плечи, казалось, согнулись еще ниже, когда люди против воли остановились перед преградой, воздвигнутой пространством и временем.
В Рио-де-Жанейро шел второй час ночи; толпа все росла, она теснилась перед зданием посольства Соединенных Штатов, а крики вызова и гнева раздавались с такой силой, что, наверно, достигали небес и небеса отражали их эхо в беспредельную даль — вплоть до самого города Бостона в штате Массачусетс.
В Москве рабочие выходили из дому, шли на свои фабрики и заводы. То там, то здесь люди, сгрудившись, стояли у газетных витрин, шепотом задавая друг другу вопрос:
— Который час теперь в Бостоне?
Многие рабочие украдкой утирали глаза и откашливались, другие же не смущались своих слез — так же, как не стыдились их и трудящиеся Франции на исходе своей ночной вахты перед американским посольством.
В Варшаве показались первые проблески утренней зари. Демонстрации были там под запретом, и их разгоняла полиция. В ночной тиши безмолвно, как привидения, скользили тени рабочих: заканчивалась расклейка нелегальных листовок, призывавших население Варшавы сделать еще одно последнее усилие для спасения жизни Сакко и Ванцетти.
В далеком Сиднее, в Австралии, день был в самом разгаре. Портовые рабочие, бросив крючья и тросы, шагали, по восемь человек в ряд, к американскому посольству, скандируя гневное требование: чтобы никто не смел лишать их той частицы жизни, которая заключалась для них в жизнях сапожника и разносчика рыбы.
В Бомбее, на большой бумагопрядильной фабрике, кули сошлись к началу смены; вдруг один из них, легкий, как акробат, вскочил на станок.
— Мы бросим работу на этот час, этот последний час, который осталось жить двум нашим товарищам, — крикнул он.
В Токио полицейские, яростно размахивая длинными палками, старались прогнать рабочих, столпившихся перед посольством США. В Токио был полдень, и в бедных рабочих кварталах из уст в уста передавалась все та же весть, и никто но скрывал своих слез. Если бы плач можно было уловить и запечатлеть, он опутал бы весь мир легким узором звуков. Никогда еще, с тех пор, как на земле появились люди, не было ничего, что объединило бы род человеческий так тесно, так непосредственно и с такой силой.
В Нью-Йорке площадь Юнион-сквер была заполнена безмолвными людьми, чей плач сливался с плачем миллионов. Каждую минуту на площадь приходили все новые и новые вести, и люди смыкались теснее, чтобы ощутить плечо и локоть соседа, чтобы лучше приготовиться к встрече с костлявой старухой — смертью.
В Денвере, штат Колорадо, часы показывали на два часа раньше, и, быть может, поэтому у людей сохранилась надежда, что все еще может измениться; в Денвере еще собирали подписи под петициями, рассылали телеграммы и требовали от телефонисток, чтобы они еще раз связали их с резиденцией губернатора в Бостоне. То же самое происходило и в Сан-Франциско, где еще не было девяти часов вечера. В Сан-Франциско продолжалось гневное шествие рабочих и работниц, а в местном комитете защиты Сакко и Ванцетти шла такая же напряженная, лихорадочная деятельность, как и в Денвере. Во всех концах Соединенных Штатов Америки действовали комитеты защиты, боровшиеся за жизнь Сакко и Ванцетти; иногда они снимали конторские помещения, в других случаях располагали лишь письменным столом, а подчас просто занимали угол жилой комнаты, предоставленный какой- нибудь семьей. Но где бы ни помещались комитеты защиты, вокруг них собирались люди; они надеялись, что, сплотившись в небольшой человеческий коллектив, умножат и укрепят свои собственные силы и в то же время принесут хоть какую-нибудь пользу делу тех двух людей, которые стали им братьями.
Город Бостон окутала пелена непроницаемого мрака, там вряд ли можно было найти взрослого или ребенка, которые не ощущали бы с большой, подчас мучительной остротой то, что должно было произойти в Чарльстонской тюрьме. На маленьком полуострове тюрьма сверкала огнями; полные опасений и тревоги, припали к своим пулеметам стражники. Солдаты и полицейские охраняли каждый вершок тюремной стены; на прилегающих улицах сновали сыщики в штатском. Для тех, чья жизнь и чье назначение в жизни сводились к тому, чтобы гонять людей, словно скот, то, что происходило в Бостоне, да и во всем мире, оставалось неразрешимой загадкой. Они не могли найти к ней ключа и объяснить себе, почему такая значительная часть человечества разделяет предсмертную муку двух ненавистных им красных. Официальное объяснение гласило, что коммунисты используют судьбу этих двух людей в своих коммунистических целях; но уже сейчас буря охватила мир с такой силой, что официальное объяснение не выдерживало критики; оно рассыпалось, как карточный домик, оставив без ответа вопрос, который задавали себе те, кто по своему положению должен был ненавидеть двух обреченных на смерть итальянцев и рьяно желать их гибели. Но для тех, кто принимал близкое участие в защите Сакко и Ванцетти, этот последний час превратился в пытку. Трудно сказать, сколько людей посвятили себя борьбе за справедливость для Сакко и Ванцетти, но, без сомнения, число их на всех континентах земного шара достигало сотен тысяч, и в этот последний час каждый из них нес свой крест по-своему.
