Бунташный век. Век XVII (Век XVII) - Шукшин Василий Макарович (библиотека книг TXT) 📗
«Алена, — догадался Степан. — Потеряла. Дуреха…»
И, как с ним бывало, ни с того ни с сего явилось озорное желание напугать. Он бесшумно соскользнул вниз, к воде, затаился.
Шаги зашелестели над самой головой… Степан громко, отчетливо сказал:
— Я вот пошляюсь ночами, пошляюсь.
Шаги оборвались… Алена тихо ойкнула, схватилась за грудь и попятилась назад.
— Кто эт?
— Не пужайся. — Степан полез наверх, на тропу. Хохотнул.
— Да ты что, Степан? — спросила обиженно Алена, Она все еще держала руки на груди. — С ума спятил? Ноги отнялись прямо…
— Садись, — пригласил Степан. И хлопнул рядом с собой ладонью. — Не татарин выскочил, не голову снял.
— Господи, господи… — все не могла прийти в себя Алена. — А я вижу — темнеет что-то у воды, думала — коряга.
— А чего вот вы, я заметил, — серьезно заговорил Степан, — как пужаетесь, так за титьки сразу хватаетесь? Даже голышом. Дороже всего вам это место, что ли? А?
Алена присела рядышком.
— Где эт ты так на голых-то нагляделся, что уж… все знаешь: чего они вперед прикрывают…
— Будет тебе, — миролюбиво сказал Степан.
— Вечно уколоть надо…
— Будет. Перестань. — Степан привлек к себе теплую родную Алену, подержал ее голову у своей груди: ревность еще не умерла в женщине. Зря он, конечно, вылетел с этими голыми: не надо сейчас досадовать друг на друга, неохота. — Куда шла-то?
— К тебе. — Алена отмякла. — Мне Афонька сказал, где вы завсегда сидите…
Степан устроил свою голову на колени жене, стал смотреть снизу на ее лицо и на далекие жирные звезды.
— Ну?.. А чего? Потеряла, что ль?
— Степа, — вдруг перешла на шепот Алена, — я вот седня тоже загадала желание… — Она стала гладить теплой ладошкой его лицо. И хоть Степан обычно как-нибудь незаметно, чтоб не обидеть, высвобождался от этих поглаживаний, сейчас ему и этого неохота было делать — пусть гладит. — Дождалась вечером, когда слетит та птица, про какую ты Афоньке утром сказывал, и стала думать только одно…
— Чего же? Ты не спала утром-то?
— Нет, слышала. Задумала я так: давай мы с тобой счас прямо сплывем в Черкасск?
— Зачем? — Степан приподнял голову.
— Полегче челночек… до света там будем.
— Да зачем?
— Не знаю, Степа… Захотелось мне пройти с тобой по тем местам, где мы тогда хаживали. Днем-то тебе туда нету пути… — Алена сказала это с нескрываемой грустью. — Хоть ночью… Ночь-то вон какая! Степушка, милый, поедем, а? Шибко охота мне… Ублажи ты бабу глупую. Я, вишь, и разоделась вон… Ты не заметил.
Степан сел.
Правда, на Алене был дорогой наряд, только что не свадебный.
— Поедем? По улице нашей пройдем, возле дома постоим, возле ворот… Степушка…
Степан услышал в голосе жены нотку глубокую, искреннюю… Подивился, но не стал лезть в душу с расспросами, а только спросил:
— А загадала-то крепко?
— Ни… чтоб я про чего-нибудь другое подумала — ни капельки! Только сидела и думала: «По улице пройдем, у ворот постоим». Больше ничего. — Алена сказала это с силой, убежденно и с правдой неподдельной.
— Раз такое дело, поплыли! — легко согласился Степан. И вскочил. — Готова?
— Готова. И лодочку даже приметила…
— Где?
— Вон там. Славная лодочка… Легкая!
Через какие-нибудь пять минут легкая лодочка летела по реке вниз. Гребец сильно загребал, дробил веслами в золотую мелочь, в кружочки и завитки светлый след луны.
— Намахаюсь… — сказал Степан.
— Ничего! — ободрила Алена.
Еще некоторое время греб Степан. Потом бросил весла, прислушался. И сказал, довольный:
— A-а! Погодь, Алена… черт ими не махал.
И направил лодочку к степному берегу.
— Степа!.. — испугалась Алена.
— Дурную ты мыслю посоветовала мне, — сказал Степан. — И я тоже — согласился.
Лодочка ткнулась в берег. Степан выпрыгнул на сухое, сказал:
— Посиди пока, я скоро.
И исчез. С воды из-за берега не видно было, куда он пошел. Только через некоторое время услышала Алена его глуховатый, густой голос: «Трр, стой!» И поняла: коней ловит Степан. На острове коням не хватало корма, и казаки на ночь переплывали с ними на степной берег, и кони кормились там под присмотром двух-трех казаков. Но караульных казаков что-то не слышно было — не окликнули. Спят, наверно.
Скоро на берегу раздался дробный топот пары лошадей. Конские морды и голова Степана показались над обрывом.
— Вылазь. Задерни лодочку, чтоб не снесло.
Алена выпрыгнула из лодки, задернула ее подальше к обрыву, с трудом вскарабкалась на яр, невысокий, но отвесный.
Степан осматривал степь. Караульных не видно, огонька нигде нет.
— Спят, окаянные. Садись-ка… жди, я пробегу по берегу, — сказал Степан.
— Да кто тут, поди!.. — заикнулась было Алена, но Степан уже подстегнул своего коня и скакал вдоль берега назад.
Алена села на конскую теплую спину, подумала о наряде своем, но махнула рукой — дьявол с ним, с нарядом. Важно, что желание ее исполняется.
Степан отъехал довольно далеко, остановился, громко крикнул:
— Эгей!.. Кто тут?!
Никто ему не откликнулся. Только по воде, слышно, прокатилось: «у-у-у!»
Степан вернулся. Сердитый.
— Степа, да шут с имя, с караульными… — начала было Алена, но Степан не дал ей говорить.
— Хватит! — И, помолчав, отходчиво уже сказал: — Ну, едем или нет?
— Едем.
«Во разыгралась баба! — думал Степан, поглядывая сбоку на жену; Алена ладно сидела на коне, и если б не блестели под луной ее голые коленки, то и не сразу угадаешь: казак скачет или казачка. — До чего же разные они! Но — разные-то они разные, а у всех в башке — только любовь одна, больше — шаром покати — ничего».
Не знал Степан свою жену, плохо знал. Не только одна любовь была в голове у Алены. И любовь, конечно, но не одна только любовь. Не знал он, что Алена за день до этого посылала верного казака к Корнею Яковлеву, и тот передал ей с казаком же: «Пусть приезжают… Пусть она его как-нибудь зазовет ко мне, — можеть, и уговорим как-нибудь. Попробуем хоть».
Когда Алена уезжала к Степану в Кагальник, был у них с Корнеем разговор: все силы положить, а не допустить, чтобы голь донская, а особенно расейские головорезы подбили доброго атамана на грех и резню. Батюшку-атамана, заступника, ждали, не скрывали этого. И конечно, как он придет, говорили между собой Корней и Алена, первые к нему пробьются голодранцы, и уж они постараются — напоют в уши. Атаман добр до глупости, готов всех приветить, а они — рванина, сволочь — кинутся с жалобами.
— Наше, наше с тобой, Алена, первое дело — не допустить беды, — говорил Корней, вроде бы искренне озабоченный. — Перед богом и царем ответ держать будем, Аленушка. Ты к ему ближе всех, с тебя и спрос потом особый. Спрос, он ведь какой спрос: кровь прольется, а грех — на твою неповинную душу падет: могла удержать, а не удержала. Вот он и спрос весь. Для чего он казаков не хочет распускать? Чего задумал? Мир-то стоит до рати, а рать — до мира. Ох, Алена…
— Да как его удержать-то? Как? Иль ты не знаешь его? — вся трепетала Алена, пугалась.
— Знаю. А вот как удержать — не знаю. И посоветовать — не знаю как. Знаю только: быть беде. Для чего он войско не хочет распускать? На кого держит?.. Ты разузнай хоть это.
Но только прав был и Степан: жила в Алене огромная всепожирающая любовь, и не будь ее, этой любви, никакому Корнею, будь он трижды опытный и хитрый, не подействовать бы на нее: Алена хотела удержать Степана возле себя, для себя, для счастливой, спокойной жизни. Ради этого она и не на такой сговор пошла бы. И когда сегодня решила она узвать Степана в Черкасск, то в ней правда родилось такое неодолимое желание: «Пройтись по улице, постоять у ворот». Желание это все росло и росло и выросло в нетерпеливую страсть, она временами стала забывать, зачем везет мужа в Черкасск, к кому. К себе она везла его, к себе — к молодой, любящей. В ту давнюю дивную пору везла и его, и себя, когда она, вырученная с дитем из ненавистного плена, ждала у тех самых ворот, у вереи, своего спасителя и мужа, которого боготворила, целовала следы ног его. Ждала из похода или с пирушки, хмельного, ждала и обмирала от любви и страха — как бы с ним не приключилась беда какая. Дурной он в хмелю, а на походе о себе не думает. Туда везла его теперь Алена, в ту желанную пору: не забыл же он все на свете с этими походами проклятыми, с войной. А забыл, то пусть вспомнит. А Корней… Корней свое дело сделает — он умный. Так и надо: со всех сторон надо обложить неугомонного атамана, чтоб он, куда ни повернулся, везде бы видел: он любим, он в почете, в славе… Чего же еще? Он будет войсковым атаманом — кто еще? Он богат… Неужели давать голодранцам сбить его на путь дурной, гибельный?..
