Самсон Назорей - Жаботинский Владимир Евгеньевич (чтение книг txt) 📗
— Моя жизнь? Я с Самсоном.
— Разве Самсон не уходит один, без тебя, на долгие дни и недели?
— Уходит: тогда я жду его, или делаю, что он велел; а потом он приходит обратно.
— Крепко ты его любишь, — проговорила она. Нехуштан покачал головою.
— «Любишь», — повторил он, проверяя и взвешивая это слово. — Это не так. Разве он брат мне или приятель? Он мой господин.
Он произнес «господин» как-то по-особенному, точно это было самое главное слово на всех языках человеческих; и Далилу вдруг почему-то взяла на него ревнивая злоба. Ей захотелось уколоть его. Она сказала:
— Я думала, что только у пса есть господин или у раба из туземцев.
Он не обиделся: посмотрел на нее внимательно, потом задумался, стараясь что-то сообразить, и ответил:
— «Пес» у людей бранное слово. А по-моему, самый свободный зверь на свете — собака.
Видно было, что ему трудно все это объяснить, но он попытался:
— В детстве я был пастухом: знаю животных — и стадо, и зверя, и хищную птицу. Все они как наш туземец: ничего нет у них на душе, кроме заботы. Куда летит орел, куда крадется пантера? Не туда, куда хочется, а туда, где лежит добыча. Вся хитрость их и вся отвага — только для этого. А у собаки нет заботы: еду швыряет ей пастух, и думает за нее пастух, и посылает ее пастух…
— Разве это — свобода?
Он кивнул головой с большой уверенностью:
— Кто свободен? Тот, кто может делать вещи, в которых нет нужды. Собака может: она прыгает, как малое дитя, она кладет лапы мне на плечи, и воет на луну, и защищает овцу и меня, даже до смерти. Орел может делать только то, что ему нужно: потому что у него забота, а у пса ее нет.
И он опять улыбнулся ей, совсем беззлобно и приветливо:
— Ты права, госпожа, — я — как пес: пастух забрал себе мою заботу, и ему трудно, а я скачу на свободе.
Далила смотрела на него исподлобья и проговорила, почти про себя:
— Все они, видно, ищут фараона… Он не расслышал или не понял, кроме слова «все», и на это слово отозвался:
— Все не все, но таких, как я, много у нас, и в земле Дана, и в земле Иуды, сердце их в груди у Самсона. Если бы он только захотел их созвать!…
— Что тогда?
— Повел бы, куда угодно.
— А если бы завел в беду и погибель?
— Это все равно. Не наше дело думать. Он бы за нас думал. Заблудился — значит, так надо. Он тряхнул головой и закончил:
— Но не позовет их Самсон. Самсон не любит людей.
— Ни мужчин, ни женщин? — спросила она, глядя на него исподлобья.
Он смутился и ответил уклончиво:
— Я не о том говорю…
Оба они долго молчали. Потом она спросила поддельно-звонким голосом:
— Разве не любил он ту женщину из Тимнаты?
— Не знаю… Это было давно.
— Но ведь ты уже тогда служил ему — разве не помнишь?
«Она знает обо мне — Самсон ей обо мне рассказывал», — подумал Нехуштан, и это ему польстило. Но в то же время ему вдруг почему-то стало тяжело и душно: такое чувство, как будто ночью, в лесу, из-за куста глядят на него украдкой ядовитые чьи-то глаза.
— Расскажи мне, что было в Тимнате, — говорила она вкрадчиво. Она легла ничком, протянувшись к нему, подперла голову прекрасными своими руками и старалась встретить его взгляд. — Что там случилось? Я слышала давным-давно — о пожаре; и что та женщина его бросила; или тесть обманул; или лучший друг изменил — но точно не знаю.
— Все это неправда, — ответил Нехуштан с ненавистью. — Ни та женщина, ни друг, ни старый тесть не виноваты. Был там змееныш, дочка аввейской рабыни: это она всех ослепила и погубила. Зато и была ей расплата!
Он это выговорил с дикой и грубой радостью; Далила смотрела на него и ждала.
— Нам потом рассказали: до зари тешились над нею рабы и туземцы; а когда надоело — распороли ей живот, взяли за руки и за ноги, раскачали и швырнули в огонь.
Далила молчала.
— А того Ахтура (это и был прежде друг его), — продолжал Нехуштан, — его Самсон повалил на землю, присел над ним и зажал ему голову между коленями, пока не затрещало и не брызнуло только не сразу…
Потом Самсон проснулся, и Нехуштан рассказал ему свои новости. Пришли послы от Иуды, в тревоге и великом озлоблении. Они рассказали, что, наконец, прибыло в Хеврон филистимское посольство — не от Экрона, как обычно, а от имени всех пяти саранов; и за посольством будто бы вторглось в пределы Иуды филистимское войско и грозит разорить все колено, если Иуда — именно Иуда — не выдаст им Самсона.
Самсон простодушно удивился:
— Как так выдать? Меня?
Нехуштан объяснил, с улыбкой, как говорят о замысле ребяческом и несбыточном:
— Живым или мертвым. Если живым, то в связанном виде; и ремней должно быть столькото, из сыромятной кожи.
Потом он рассказал дальше: по требованию иудейских послов, ушли гонцы во все стороны Дана звать старейшин на сходку, а ему, Нехуштану, велено разыскать Самсона. А пока — послы ходят по Цоре и повторяют свои разговоры с филистимлянами. Вот несколько отрывков:
— Разве он наш? — отпирались старейшины Хеврона. — Он данит, требуйте его у Дана. А филистимляне отвечали:
— Не то важно, откуда вышел вор, а важно, куда он унес добычу.
— Как мы можем связать его? — говорили старейшины Иуды. — Он нас перебьет.
Но филистимляне потеряли терпение и сказали:
— Хуже будет, если перебьет вас наше войско. Тогда старосты попросили время на размышление и послали троих от себя в Цору.
— Кто они? — спросил Самсон.
— Иорам бен-Калев из Текоа…
— Знаю, — сказал Самсон. — Хороший человек.
— Цидкия бен-Перахья из Хеврона…
— Старая змея, — сказал Самсон, — отец ростовщиков Ханаана, голова над скупщиками краденого. Это он дал левитам деньги снарядить караван в Вирсавию для моего корабельного груза.
— И Дишон бен-Ахицур из Вифлеема.
— Он плюется, когда говорит, — сказал Самсон, — мало зубов, а злобы много. Есть у меня друзья в Вифлееме, хорошие юноши, мечтают забрать Иевус; и у них поговорка: пошлем к иевуситам Дишона — он заговорит, они подумают «баня!» и разбегутся. Ладно; ступай домой, скажи: завтра в полдень приду.
Нехуштан поднялся, но видно было, что он колеблется.
— Стоит ли тебе, Самсон, идти к ним в Цору? — спросил он тихо, не глядя.
Самсон взял его за подбородок и посмотрел ему, смеясь, прямо в глаза.
— А что? — спросил он, — или уже нарезаны сыромятные ремни?
Нехуштан покачал головою:
— Не даст ремней на это Дан, — скорее сдерет их со спин иудейского посольства. Но, может быть, лучше будет для всех, если Дан просто скажет: нет Самсона, ушел.
— Не хочу, — сказал Самсон решительно. Полно Дану почивать на пуховике: пусть учится ответ держать.
В тот вечер была у Самсона и Далилы долгая беседа, необычная тем, что больше говорил он, а она слушала; и хотя беседа сама по себе была незначительна, она оказалась важной впоследствии.
— Странная природа человечья, — говорила она. — Вот уже скоро год, как я вернулась в Газу. С первого дня стали они мне рассказывать о твоих набегах; и всегда весело, без злобы, точно хвастая тобою. Не гневались по-настоящему ни за разбой, ни за обман, ни за убитых. А теперь вскипели. Ведь ворота можно поставить новые, а убитого не воскресишь? Странно…
В этот день она оделась, как египтянка: открытые плечи, руки, ноги до колен; и на груди у нее висел на цепочке резной овальный аметист в форме большого жука. Филистимляне, по созвучию с каким-то египетским словом, называли его «кафтор».
Он вдруг протянул руку и отстегнул цепочку.
— Так лучше, — сказал он.
— Разве? — спросила она; взяла медное зеркальце, посмотрелась, сделала гримасу и сказала:
— Глупый. Иди сними все или отдай мой камень. Это платье иначе не носят.
Самсон вернул ей ожерелье, а потом пояснил:
— Это я нарочно, чтобы ты поняла. Видишь: малая вещь, а без нее тебе даже со мною неловко.
— Ничего ты не смыслишь, — сказала она с искренним возмущением. — Все люди знают, что к египетской одежде полагается кафтор.
