Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович (прочитать книгу .txt) 📗
Думать оказался способен только на следующий день. Ходить по улицам в ожидании собственной смерти не очень хотелось, поэтому остаток жизни я продолжал посвящать вычислению тех, кто с редакторской амбицией решил значительно сократить текст великолепной рукописи из бессмертной серии «Жизнь замечательных людей». Сначала вычислить, а потом действовать. Самому. Мои мобильные друзья, которым на подъеме тормозить нельзя — по правилам дорожного движения, заняты оптовыми закупками зерна в Казахстане. А демократы — подозрительные лица… Деморализованный народ уже давно не в счет. Остается надеяться на пособие для анонимного лечения. Не спешить — сначала вычислить… Как-то я спросил у отца, сидя в кабине его грузовика, почему он, шофер первого класса с сорокалетним стажем, награжденный почетным знаком «За безаварийность», позволяет обгонять себя на дороге молодым наглецам. И ответ отца запомнил на всю жизнь: «Я слишком много мозгов в кюветах видел…»
Первое: надо думать, что эти люди появлялись в поле моего зрения. Второе: каким-то образом я покушаюсь на интересы злодеев. Третье: они способны на убийство — почитай криминальную хронику, если осталась у тебя блажь, непорочное чувство любви к российскому человеку.
Кто был с тобой на пути к заповеднику?
В то летнее, немного прохладное утро я долго гулял вокруг высокого черного барака, в котором находилась контора «Вишерского». Яков Югринов сказал: мы ожидаем машину — автомобиль, а не просто маршируем по плацу. Чтобы ехать на взлетную полосу. Когда уазик пришел, я был уже чуточку злым, поэтому разговаривать не хотелось. Еще меньше захотелось разговаривать после того, как машина три раза свернула к каким-то домам, гаражам, сараям, где в багажник загружались мешки, коробки, ящики со всякими полезными, похоже, вещами. Мне не хотелось разговаривать с энергичным мужчиной, который сидел рядом с шофером, иногда поворачивая ко мне свое костистое лицо, украшенное линзами с оптическим прицелом. Мужчина быстро и деловито рассуждал о подозрительных сверхконцентрациях денег и экспансии зарубежного овощеводства. А когда вырвались на асфальт за городом, повернулся ко мне окончательно и говорил уже до самой взлетной полосы разрушенного аэропорта.
— Понимаете, если заповедник останется закрытой территорией, наши дети будут лишены той самой красоты, которая спасет мир. Помните Достоевского? Уже сегодня необходимо прокладывать там экологические и туристские тропы, оборудовать стоянки…
Я помнил Фёдора Михайловича, не забывал о тех богатствах, что лежали за спинкой сиденья, и профессионально делал вид, что слушаю, а сам все пытался вспомнить, где же я его видел. Определенно видел, более того — возможно, мы с ним знакомы. И я вспомнил!
В тот августовский день своего отпуска я вернулся из леса, где собирал чернику. Во дворе, на лавочке, сидел мой отец — шестидесятилетний лев, бугристый от мускулатуры, пахнувший одеколоном.
— В парикмахерской был, — похвастался старый армянин и провел ладонью по лысой голове.
— Постригся? — спросил я.
— Да, — ответил он, — у меня прическа такая: на тебе два рубля — и отвали, моя черешня!
Рядом с ним курил друг моего детства, татарин Раис.
— Юра, в Москве переворот, — произнес он тихо.
Я как стоял с растопыренными руками, так и остался стоять. Руки-то были липкими, сладкими, фиолетовыми от ягод…
Это было 19 августа 1991 года. Появилось такое ощущение, что сейчас меня вырвет. Какая-то болезненная слабость. Надо было отмывать руки, измазанные сладким, липким, чернильным соком ягоды.
— Раис, будь другом, достань где-нибудь водки…
«Помаши нам рукой, помаши нам, мы уже на другом берегу, мы расселись по нашим машинам — и колеса визжат на снегу…» — злобно напевал я песенку, которую сам написал когда-то в армии. Напевал и тщательно отмывал липкие чернильные руки. Как хирург перед операцией. Потому что большое скопление народа требует от личности стерильной чистоплотности — в больнице, казарме, лагере, в Советском Союзе…
Мы пили с отцом и Раисом. В то время спиртное народу свободно не продавалось: водка отпускалась под трехчасовыми очередями милицейских глаз, которые вообще не смыкаются. Не смыкаются — наблюдают, что в результате получится. Не забуду рассказ одного друга, как он признался в любви женщине: «Знаешь, милая, ты лучше столичной водки!» Раис нашел бутылку какого-то коньячного напитка, и мы засели в квартире моих родителей. Звук у телевизора выключили — крутили ручку радио. Но узнать удалось немногое. Потом пошли к Алексею Копытову, имевшему более мощный приемник, из которого нам сообщили, что в Каспийское море впадает Волга… «Ну, это еще вилами по воде писано», — подумал я. И только одно было ясно: столичные козлы пытаются взять реванш. Очень хотелось поймать Горбачёва за лацканы и дерзко бросить ему в лицо: «Ты же честное слово пацана давал!»
Отец, я и Раис, после того как прикончили выпивку, решили создать партизанский отряд и уйти в Уральские горы. Благо мой папа был участником партизанского движения во время Великой Отечественной войны в Крыму. Опыт имелся: в пятнадцать лет он уже ходил и ползал по крымской яйле с тяжелым ППШ за плечом.
Да, отец все знает — ему трудно рассказать что-либо об этой жизни. Или смерти.
Однажды, после университета, когда водка шла мощно, будто вода из артезианской скважины у Ветлана, я долго жаловался на жизнь, пока отцу не обрыдло слушать мычание пьяного теленка.
— Хорошо, представь себе: у тебя есть кооперативная квартира, интересная работа и даже то, чего в принципе быть не может, — много-много совершенно честных денег. Скажи, ты был бы умнее или глупее, чем сейчас?
— Да наверно, глупее, — с нетрезвой улыбкой ответил я.
— Так о чем же ты жалеешь? — подытожил мой лысый армянин и добавил в наши топливные баки белого горючего.
Поэтому я смотрю на свою жизнь и плачу — и со слезами на глазах чувствую, что с каждым днем становлюсь все умнее и умнее. Если так пойдет дальше, то скоро из меня просто попрет немыслимая армянская мудрость.
Если человек стал коммунистом при жизни, то помереть способен кем угодно. Не считая тех, которые писали: «Считайте меня…» Но коммунистов было столько, что не сосчитать. От партийных тошнило, как от зеленого азербайджанского портвейна. Белобрысые убийцы с настойчивыми глазами, какие-то мотовилихинские губошлепы, ординарцы из Губчека… И этот особенный аромат межличностных отношений и трудовой микроклимат — вы когда-нибудь бывали в мужском туалете на Соликамском автовокзале? Рекомендую — в качестве эффективного рвотного…
— Ха-ха-ЧП! — дразнился мой трехлетний сын, бегая по квартире своего деда-крымчанина.
Помнится, мы говорили с отцом и Раисом о том, что в Крыму блокирован президент страны — в Форосе. Мать слушала вполуха, а потом сказала:
— Там, на юге, вообще одна шпана!
Мы расхохотались. Тридцать лет назад наша семья переехала на Урал из Крыма. У мамы были конкретные воспоминания о южном полуострове, родине отца. Очень конкретные. О шпане.
А потом мы курили и все трое — казанский татарин, крымский армянин и его сын, вишерский чалдон, напевали песенку: «Я иду по яйле, с автоматом, в тельняшке. Мне пятнадцать — вся жизнь впереди! Может быть — впереди. Может быть — позади. А в какой-то стране через тысячу, может быть, лет сон пронзит до костей пацана. Может быть — не меня. Может быть — не меня. И приснится ему, что идет он по крымской яйле с автоматом — на скорую смерть! Может, песню запеть? Или лучше не петь… Я иду по траве, по курумам, орешникам… Ветер с моря. И хочется пить. Может быть, закурить? Может быть — и не быть. А немецкая часть рвется к горному плато на смерть. Не погибни, отец, пожалей пацана. Понимаю — война! Может — да, может — нет…»
А на следующий день Александр Яковлев, идеолог перестройки, заявил по телевизору, что «президента окружала одна шпана».
В тот день я умылся, позавтракал, погладил брюки и решил выполнить свой последний профессиональный долг — «жила бы страна родная, и нету других забот». Все-таки я журналист, хотя и в отпуске. Только я пропел одну советскую строчку, как похмельный Раис напомнил мне другую, из детской песенки: «Может, мы обидели кого-то зря, календарь закроет этот лист. К новым приключениям спешим, друзья…» Я взял удостоверение, блокнот, ручку и направился в приемную местного Совета народных депутатов. Я должен был написать хороший материал — такой, от которого редакция не в силах будет отказаться.
