Евангелие от Фомы - Наживин Иван Федорович (читать полную версию книги TXT) 📗
Город точно вымер. Среди разрушенных в бегстве палаток и ларей торговцев местами ползали кровяня камни, раненые, и торопливо железным шагом проходили отряды легионеров. С крыши на крышу и со двора на двор летало:
— А слышали: Силоамская башня-то все держится…
— Да что ты!?
— Верно!.. Что ни бьются римляне, а сделать не могут ничего… Хотят, говорят, тараны подвезти…
— Из-за Иордана, говорят, спешат к повстанцам подкрепления…
— Вот дал бы Господь!..
— Говорят, разграбили все оружие в Махеронте и идут…
— Ну, тогда они покажут!.. С голыми руками римлян не схватишь.
Но были и такие, которые вздыхали:
— Ох, дураки, дураки галилейские!.. Каких делов натворили…
— Ну, и наших ослов к ним пристало немало!..
Но в надвигающихся весенних сумерках над взбудораженным городом незримо летало заветное словечко: подходят…
По залитой кровью большой площади вокруг святого Сиона, где теперь слышалась только суровая речь римлян, уныло бродил маленький осленок с милой мордочкой, жалобным криком звал свою мать, пугливо обнюхивал мертвецов и снова уныло плелся, путаясь слабыми ножками, дальше и снова жалобно звал мать…
XXXIX
Прошла тревожная ночь… В Иерусалиме мутно бродил бунт. С одной стороны, римляне быстро овладевали положением, — держалась теперь только башня Силоамская — но с другой стороны, со всех сторон в Иерусалим валили тысячные толпы паломников, и кто-то пускал в эти толпы будоражущие слухи о подходящих зелотах, о том, что мятеж вспыхнул уже и в других городах, и прочее. На главной площади города, где происходили народные собрания, несмотря на римские патрули, то и дело скоплялся народ. Легионеры разгоняли его, но через несколько мгновений кучки неудержимо собирались снова…
Пилат был опытным и решительным администратором, и он не постеснялся бы залить огонь мятежа кровью народа, который он от всей души презирал, но положение было сложно и остро. Прежде всего он имел из Рима самые определенные указания не раздражать этот своеобразный народ. Кроме того, у него на всю область имелось только пять когорт да несколько отрядов навербованных в стране, всего, в общей сложности, три-четыре тысячи человек, из которых в Иерусалиме стояла гарнизоном только одна когорта. Конечно, в случае надобности он мог вызвать подкрепления из Сирии, но до подхода их положение могло стать критическим, так как по случаю Пасхи в городе скопилась не одна сотня тысяч паломников. И с этим проклятым бешеным народом можно было ожидать всего… Он решил действовать осторожно: посещение его членами синедриона показало, что среди иудеев нет ни единодушия, ни сознания своей силы…
Город глухо волновался. Испуганно затаившимися улицами римляне провезли к Силоамской башне два тарана. Все крыши были усеяны зрителями. Тревожный галдеж висел над всеми прилегающими к башне улицами, но все затаило дух, когда, установив тараны, легионеры взялись за канаты и дружно, враз, качнувшись, сдвинули тяжелое бревно. Еще раз, еще раз, еще раз — короткий крик, и таран грузно ахнул в каменную стену… Во все стороны брызнули каменные осколки и большие камни с рокотом, пыля, покатились вниз.
Башня жутко молчала. Сердца зрителей тревожно бились; по молчанию башни они понимали, что осажденным нечем обороняться… Удар следовал за ударом. С левой стороны башни образовался уже жуткий пролом, но он был слишком мал, и римляне не решались атаковать. Они передвинули таран в сторону и взялись за угол, в то время как другой таран громил башню с другой стороны. Снова тяжкие удары мерно качающихся бревен, крики, скачущие камни, пыль, блеск шлемов и вдруг башня чуть накренилась, в глубине ее послышался глухой крик, и она рухнула в самое себя… Туча пыли поднялась над грудой камней. С тревожными криками заметались над разрушенной башней птицы, а по земле люди. Двое из повстанцев, чудом уцелевшие, с мечами в руках, шатаясь, вырвались вдруг из тучи пыли, ослепленные, оглушенные и бросились бежать. Удар копья между лопаток положил на месте рыженького, в смешных веснушках, Рувима, а другой — то был Иона — исчез в ближайшей уличке…
Взятие башни, последнего оплота зелотов, произвело перелом в настроении города. Жители Иерусалима и раньше были против бунта, — праздники были для них всегда источником хорошего дохода — а теперь и совсем подняли голову. Паломники, провинциалы, были хмуры, раздражены и огрызались. Неизвестно откуда поползли все отравляющие слухи, что и весь бунт был подстроен верховниками, которым выгодно было и римлян припугнуть призраком восстания, и ухватить покрепче римскими клещами беспокойный народ… Открылись лавки торговцев, энергично чистили храм от трупов и крови, закипели раздраженные беседы под портиками, в синагогах, на площадях, у городских ворот. Паломники снова начали налаживать свои шатры всюду, где было для того место. Но все еще волновалось и сердито хмурилось народное море и чувствовалось, что достаточно одной искры, чтобы все вспыхнуло…
Вечером, в сумерки, Иуда, бледный, хмурый, вышел из своей лачуги. Недавние восторги и слезы и у него сменились глухим раздражением, тоской бескрайней и опасениями за судьбу свою и близких… Он слышал уже, что в народе рыщут тайно посланцы синедриона, чтобы постепенно выловить всех причастных не только к восстанию, но и к «царю иудейскому», и вообще замеченных в вольнодумстве и недостаточно смиренном поведении. Мысль о возможности своей гибели — тут речь могла идти только о гибели и гибели страшной — о семье, которая лишится уже последней опоры, сводила его с ума. Злое чувство к Иешуа, который водил его столько времени за химерой, который в решительную минуту предал народ, овладело всем его существом…
Ничего не замечая, толкая прохожих, Иуда кружил вокруг дома Иезекиила, который представлялся ему почему-то наиболее подходящим для задуманного им дела. Потом он точно спохватился и торопливо зашагал к дому Ханана. Но и тут не решился войти: какие палаты!.. И что подумают слуги?.. И пошел, почти побежал к дому Каиафы. И — опять замялся…
Маленькая Сарра пугливо шла шумным, превратившимся в сплошной лагерь кочевников городом: торговец из Тира, Калеб, приехавший с товарами для богачей, прислал за ней человека. Маленькая, тоненькая, бледная, потухшая, она шла. И вдруг чуть не вскрикнула: Иуда, отец, со сбившейся набок чалмой, с сумасшедшим лицом, ничего не видя, толкнул ее и, шатаясь, исчез в толпе. Забыв обо всем, Сарра бросилась вслед за ним, нагнала его и, скользя среди суматохи толпы, не спускала с него глаз… Он остановился у дома Иезекиила, долго думал и снова, ничего не видя, прошел мимо, вернулся и опять прошел мимо…
Маленькая Сарра вся похолодела: она собрала все последние события в одно и вдруг поняла все. Но не поверила себе… Она совсем забыла о богатом Калебе и мучительно искала, как спасти обоих: и отца, и того, царя ее души, которого совсем, совсем недавно, пьяная от радости, она венчала кровавыми розами…
Но как спасти?
А он, черный в сиянии молодого месяца, все кружил, как слепой, вокруг дома Иезекиила… Таборы паломников засыпали. Резкие, угольно-черные тени ложились на серебро лунной земли… Жутко было нестерпимо… Надо кончать… Иуда повернул во двор, нерешительно мотнулся опять в сторону, чтобы уйти, но, стиснув зубы, взял себя в руки и…
— Не ходи, отец!..
Маленькая, угольно-черная фигурка жалким комочком сидела у его ног на земле и умоляюще протягивала к нему свои тонкие, алебастрово-белые от луны ручки…
Он окаменел. У него закружилась голова и скверно стало во рту. В самом деле, может быть… Но встали в воображении, с одной стороны, темница, цепи, кресты, а с другой, этот домик-развалюшка, среди пальм, роз и винограда дремлющий под гульканье родника… Лицо его исказилось звериным бешенством…
— Ты… ты… — и он пустил самое грязное выражение, обозначающее промысел дочери. — Ты… если ты посмеешь сказать кому-нибудь… я… я… своими руками удавлю тебя… Прочь!
