Собор - Измайлова Ирина Александровна (е книги TXT) 📗
— Да! — бешено воскликнул Огюст. — Да, мсье Бетанкур! Вы не знаете, не можете знать всех моих обстоятельств!
Да, Августино не мог все их знать…
Распоряжение прекратить строительство Исаакиевской церкви и членам Комитета Академии начать исправление проекта Александр I отдал 15 февраля 1822 года. До того, побывав в Париже, он показал проект Монферрана нескольким специалистам и получил от них советы, но и это не разрешило его сомнений, и хитрый царь решил помучить академиков заведомо невыполнимой задачей.
Строительство остановилось, и в марте начался конкурс на исправление проекта, ни к чему, впрочем, не приведший: столбы старой церкви мешали участникам конкурса нисколько не меньше, чем Монферрану.
Что касается самого Огюста, то для него теперь все было кончено, и буря, бушевавшая в его душе, вдруг почти утихла. Холодное отчаяние обволокло его сердце. В этот год он не почувствовал даже прихода весны, впервые в жизни: то ли зрелость пришла, то ли удар был сокрушающим…
И вместе с тем все эти события заставили его начисто забыть о самых насущных заботах. Он позабыл даже о своих еще далеко не до конца выплаченных долгах, и, когда в первых числах октября ему принесли записку от ростовщика Семипалова с напоминанием о том, что последний срок выплаты долга в три тысячи рублей истекает второго ноября, он был в полном смысле слова сшиблен с ног этим известием. Денег у него не было, жалование в триста рублей ежемесячно исчезло, оставшееся, то, что он получал в Комитете по делам строений, расходилось на уплату мелких долгов и на самое необходимое. Заказов в эту зиму он не получал… Все его знакомые знали о разжаловании строителя Исаакиевской церкви, и никто из них не решился бы дать ему такую сумму в долг, да если бы кто-то и смог, то когда и из чего он бы ее отдал?
Единственное, что мог он поделать, — это продать библиотеку, и теперь уже всю, но это представлялось ему окончательным падением. И потом даже такой отчаянный шаг едва ли мог спасти положение…
Со времени получения записки прошло восемнадцать дней, до срока выплаты оставалась неделя, а Монферран так и не решился пока что-то предпринять. Нервы его были до того взвинчены, что он потерял сон, ночами его мучили кошмары, и кончилось тем, что он, должно быть задумавшись и перестав себя контролировать, допустил ошибки в чертежах, которые и вызвали теперь гнев председателя Комитета.
— Я не знаю, что у вас за обстоятельства, — нахмурившись, проговорил Бетанкур, — но вы ведете себя безобразно.
— Может быть, — Монферран, кусая губы, опустил голову, чтобы генерал не видел его сумасшедшего взгляда. — И все же это не повод для вас кричать на меня, как на мальчишку…
— Кричать?! — генерал вновь привстал за столом, впившись в ручки кресла своими нервными тонкими пальцами. — Да за такие непотребные поступки, равно как и за ваши дерзкие слова, вас просто бы надо уволить из Комитета!
— Так увольняйте меня! — воскликнул Огюст со злостью последнего отчаяния. — Довершите начатое, мсье. Вы верили в меня, а теперь, как видно, под влиянием чужих убеждений перестали верить. Ну что же… Чужие неприятности могут повредить вашей славе. Расстаньтесь со мной!
Бетанкур стиснул зубы и медленно, с трудом подавляя гнев, перевел дыхание.
— Мне стыдно за вас, Монферран, — сказал он наконец. — Я видел в вас друга, а вы ведете себя как человек, которому важно было мое расположение только для достижения своих целей… Хорошо, если я на сей раз ошибаюсь. Возьмите свои чертежи и сегодня же все переделайте. Завтра принесете их мне. Вы поняли? И все, ступайте отсюда!
— Слушаюсь, — просто сказал Огюст и, аккуратно сложив растрепанные листы, повернулся к двери.
— Стойте! — окликнул его Бетанкур и, когда молодой человек оглянулся, тихо, с сожалением произнес: — Пожалуй, лучше забудьте о соборе: в таком состоянии души вы вести большое строительство не сможете. Оно ведь на долгие годы, подумайте… Прощайте.
Весь этот вечер моросил омерзительный липкий дождь пополам со снегом, и домой Огюст вернулся в промокших башмаках, а от его зонта, поставленного в коридоре, сразу потек темный ручеек.
Алексей ахнул и кинулся стаскивать с хозяина влажное пальто, башмаки и мокрый шарф.
— Вот ведь воспаление получите! — твердил он испуганно. — Ну быстро, быстро ступайте переоденьтесь, а я сейчас камин затоплю пожарче и согрею вам чаю.
Не так давно Алексей стал выполнять в доме обязанности не только лакея, но и кухарки, и горничной, ибо служившая здесь раньше девица по имени Стешка вдруг потребовала прибавки к жалованию, и Элиза, видя, что с деньгами стало совсем туго, рассчитала ее, не решившись взять у Огюста лишних денег…
— Давай побыстрее чаю, — проговорил Огюст, ежась от озноба и заглядывая в пустую гостиную. — Хозяйка еще не приехала?
— Нет, Август Августович. Да она сегодня ведь поздно будет.
Последние две недели, как нарочно, Элиза вечерами исчезала из дома. Она, по ее словам, свела знакомство с какой-то дамой, женой полковника, которую обучала французскому языку, за что та давала ей уроки игры на фортепиано.
— Конечно, ей дома сидеть скучно, — охватившее его раздражение Монферран готов был излить сейчас на кого угодно. — Конечно, я в дурном настроении прихожу, на обед у нас готовится только самое скромное… а там, наверное, угостят лучше, у светской-то дамы, хм! А ты, Алеша, еще не устал мне служить? Может, тоже сбежишь к другому хозяину? А?
— От вашего собачьего характера я бы сбежал, пожалуй, — спокойно ответил Алексей, возившийся в это время с растопкой камина, — да боюсь, вы с другим слугой совсем не поладите… Ну что вот встали? Носки-то мокрые… И платье все. Идите переодеваться!
Переодевшись, Огюст прошел в кабинет, раскрыл среднюю часть секретера, не торопясь вытащил оттуда все свои чертежи и расчеты, разложил их на столе и тщательно отобрал все, что относилось к собору. Затем, не без труда подняв все отложенное (а получилась пачка очень солидная), он толкнул плечом дверь и вышел в гостиную.
Камин пылал ярким огнем, тени и блики света, как маленькие ведьмы, бесновались на стенах пустой комнаты. Алексея в гостиной не было.
«Ну вот и все!» — со злобным удовлетворением подумал Монферран и подошел к камину вплотную.
Адский жар полыхнул ему в лицо. Он ощутил дрожь в руках и, стиснув зубы, прижмурив глаза, поднял пачку бумаг и занес ее для броска… Тут внезапно перед ним замелькали какие-то пестрые пятна, он перестал видеть, в ушах возник пронзительный гул, и он, выронив бумаги на ковер, упал без памяти, едва не задев головой каминную решетку.
Потом, когда он очнулся, откуда-то из глубины его сознания вдруг прозвучал тот самый голос, который когда-то он услышал, умирая в далекой итальянской долине. И теперь в этом голосе звучал гнев:
— Ах ты, жалкий трусишка! Заносчивый гордец, обидчивый себялюбец! Как ты смеешь посягать на то, что уже не принадлежит тебе?! Ты не прошел еще и четверти пути, не изведал настоящей борьбы, и первое же поражение раздавило тебя, как букашку! Но тебе слишком много дано, чтобы ты имел право так скоро признать себя побежденным.
— Кому сколько дано — знает только Бог! — прошептал Монферран.
— Да, так и не гневи его! Вставай, трусишка, собери чертежи, приведи себя в порядок и отдохни от мыслей, не то все: и силы, и воля — уйдет в нервы, станешь психопатом, а не строителем. А все еще только начинается!.
Огюст медленно привстал с ковра.
— Я схожу с ума! — прошептал он и поспешно, поднявшись на колени, стал собирать бумаги.
Вошел Алексей с чашкой чая.
— Август Августович, вы что же на полу делаете? — испугался он.
— А то ты не видишь? — не поворачивая к нему головы, отозвался Монферран. — Видишь, чертежи развалились. Поставь чай на стол да снеси-ка это все в кабинет.
Допивая чай, он посмотрел на часы. За весь вечер они почему-то ни разу не попались ему на глаза, хотя стояли как раз на проклятом камине… Золоченые стрелки показывали половину десятого.
