Спартак (Другой перевод) - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) (полная версия книги TXT) 📗

Спартак сперва посмотрел на него с удивлением, потом взглянул на аекана, вызвавшего его из палатки, как бы спрашивая его, — тот ли это воин, который желал говорить с ним, и, увидев, что декан движением головы дал утвердительный ответ, двинулся к мальчику и спросил с изумлением:

— Так это ты хотел меня видеть?.. Кто ты?.. Что тебе нужно? Лицо мальчика внезапно покрылось румянцем, затем почти моментально побледнело, и после минутного колебания мальчик твердо ответил:

— Да, я, Спартак, я.

Затем, немного помолчав, добавил:

— Ты меня не узнаешь?

Спартак стоял, вглядываясь в эти прелестные и нежные черты, как бы ища в своей памяти какое-нибудь старое воспоминание, какой-нибудь отдаленный намек, затем ответил, смотря в упор на своего собеседника:

— В самом деле.., мне кажется… Я тебя видел.., но где?.. Когда?..

За словами гладиатора снова последовало молчание. Он первый нарушил его, спросив мальчика:

— Ты римлянин?

Мальчик покачал головой и, улыбнувшись, сказал:

— Твоя память не так сильна, как твоя рука, доблестный Спартак! При этой улыбке, при этих словах как будто молния осветила память фракийца.

— Может ли это быть?.. Клянусь Юпитером! Это ты, Эвтибида?

— Да, я Эвтибида, — ответил мальчик, вернее, девушка, так как перед Спартаком действительно стояла гречанка-куртизанка. — Разве я не была рабыней? Не видела, как дорогих мне людей сделали рабами? Разве я не лишилась отечества? Не была, благодаря распутству римлян, доведена до положения презренной куртизанки?

Эти слова девушка произносила со сдержанным гневом.

— Я понимаю тебя.., понимаю… — печально и задумчиво проговорил Спартак, так как в этот момент он вспомнил, вероятно, о своей сестре.

И на мгновенье он замолчал, а потом, подняв голову, с глубоким и скорбным вздохом прибавил:

— Ты слабая женщина, привыкшая к удобствам, к удовольствиям изнеженной жизни… Что ты умеешь делать? Что ты хочешь здесь делать?

— Ах! — воскликнула она в гневном порыве, которого нельзя было предвидеть у этой слабой девушки. — Пусть Аполлон Дельфийский просвети! его разум!.. Он ничего не понимает!.. Ax!.. Клянусь фуриями-мстительницами!.. Я говорю тебе, что я хочу отомстить за моего отца, за моих братьев, за мою порабощенную родину, за мою юность, загубленную разнузданными страстями наших угнетателей, за мою честь, затоптанную в грязь, за мою жизнь, осужденную на вечный позор, и ты меня спрашиваешь, что я могу делать в этом лагере?

Лицо девушки приняло такое выражение, ее прекрасные глаза, ставшие страшными, пылали таким гневом, что перед этой дикой энергией Спартак почувствовал себя потрясенным и почти растроганным. Протягивая гречанке руку, он сказал:

— Пусть так! Оставайся в лагере, участвуй в наших походах, если можешь долго ходить, сражайся вместе с нами, если умеешь сражаться…

— Я думаю, я могу.., все, чего я хочу, — возразила, нахмурив лоб и брови, с очень решительным видом девушка, схватив и судорожно пожав протянутую ей Спартаком руку.

Но это прикосновение как будто в один миг отняло у нее всю энергию и мужскую силу; она задрожала всем телом, побледнела как смерть, почувствовала, что у нее подгибаются колени, и едва не упала в обморок. Фракиец левой рукой схватил ее за другую руку и помешал ей упасть.

При этом новом пожатии Спартака Эвтибида вздрогнула, как будто озноб пробежал по ее жилам, и фракиец участливо спросил:

— Что с тобой? Чего ты хочешь?

— Целовать твои руки, твои славные руки, — прошептала она глухим голосом, склоняясь и покрывая их жаркими поцелуями, — о, славнейший Спартак!

Облако затуманило глаза великого вождя, почувствовавшего, что кровь кипит в его жилах и внезапным пламенем ударила в голову. Он на одно мгновение был близок к тому, чтобы сжать в объятиях девушку, но тут же, с силой встряхнувшись, как бы для того, чтобы освободиться от чар, быстро отдернул руки и, отойдя от девушки, строго сказал:

— Благодарю тебя, храбрая девушка, за защиту дела угнетенных, благодарю тебя за выражения восхищения; но мы, желающие искоренить рабство, должны начать с уничтожения рабских поступков.

Эвтибида, будто смутившись, стояла молча, наклонив голову.

Спустя момент, гладиатор сказал:

— К какой части нашего войска ты желала бы приписаться?

— С того дня как ты поднял знамя восстания, я с утра до вечера обучалась фехтованию и верховой езде… У меня с собой три прекрасных скакуна, — сказала куртизанка, которая, постепенно овладев собой и успокоившись, подняла наконец глаза на Спартака. — Хочешь взять меня к себе в качестве контуберналия?

— У меня нет контуберналиев, — ответил вождь гладиаторов.

— Однако если ты создал войско рабов, восставших за свободу, по римскому образцу, то теперь, когда это войско выросло до четырех легионов, будет правильно, если и ты, его вождь, подобно консулу у римлян, окружил бы себя штатом, способствующим поддержанию власти и повышению ее достоинства. С завтрашнего же дня тебе обязательно нужны будут контуберналии, так как на фронте, где сражается двадцатитысячное войско, ты не сможешь в одно время быть на всех пунктах, и тебе нужны будут ординарцы для передачи твоих приказов начальникам легионов.

Спартак стоял, с удивлением смотря на девушку, и, когда она кончила говорить, прошептал:

— Ты необыкновенная девушка!..

— Лучше скажи, пылкая и упорная душа мужчины в слабом женском теле, — гордо возразила гречанка. И, спустя минуту, продолжала:

— У меня твердое сердце и наблюдательный ум, я одинаково владею греческим и латинским языком, я могу оказать серьезные услуги нашему делу, которому я принесла в дар все свои богатства — около шестисот талантов — и которому с этой минуты торжественно посвящаю всю мою жизнь.

С этими словами она отошла на несколько шагов от претория к улице, на которой сновали гладиаторы, и протяжно свистнула. Тотчас же появился раб, погонявший перед собой лошадь, на спине которой висели два небольших мешка с золотом: это был дар Эвтибиды восставшим. Конь остановился перед Спартаком.

А тот, все более дивившийся смелости и пылкости молодой гречанки, долго не знал что ей ответить. Наконец он сказал, что так как это лагерь рабов, желающих завоевать себе свободу, то он, естественно, открыт для всех рабов, сражающихся за свое дело, что поэтому и ее с радостью примут в лагере гладиаторов. Вечером соберутся старшины Союза, чтобы обсудить вопрос о принятии ее великодушного пожертвования; что же касается ее просьбы быть зачисленной в его контуберналии, он ничего не обещает: если будет решено, что вождю гладиаторов надлежит их иметь, он ее не забудет.

Поблагодарив ее еще раз, он прибавил несколько ласковых и благосклонных слов, но произнес их сурово и печально. Затем он попрощался с ней и вернулся в свою палатку.

Девушка осталась неподвижной, как статуя, на своем месте, провожая глазами Спартака, пока он не скрылся в палатке, затем, придя в себя, глубоко вздохнула и медленно, с поникшей головой пошла в ту часть лагеря, которая у римлян отводилась для союзников; там она приказала своим рабам поставить себе палатку — И все-таки я его люблю… — шептала она чуть слышно. Между тем Спартак велел созвать в свою палатку Крикса, Граника, Борторикса, Арторикса, Брезовира и остальных трибунов и до глубокой ночи держал с ними совет.

Решения, принятые на этом собрании, были следующие: деньги, принесенные в дар гречанкой-куртизанкой, принять и заказать на них большое количество оружия, щитов и панцирей всем оружейникам соседних кампаяских городов; гречанке присвоить почетное звание контуберналия, и, вместе с девятью юношами, приписать ее к штату, который будет учрежден при верховном вожде для передачи приказов; двести талантов из шестисот, полученных от Эвтибиды, употребить на покупку уже объезженных коней, чтобы иметь возможность быстрее сформировать кавалерию, численность которой явно была мала по сравнению с многочисленной пехотой — основной силой войска гладиаторов.