Спартак (Другой перевод) - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) (полная версия книги TXT) 📗
Таким образом, оба юных существа обрекли себя на жизнь, полную тайных страданий и постоянной тревоги. Они (ткались избегать друг друга, желая быть вместе; принуждая себя не видеться часто, встречались, а встречаясь, хотели говорить, но молчали; убежденные в том, что надо расстаться, — стояли без движения, с потупленными взорами, лишь по временам тайком поглядывая друг на друга, словно считая это преступлением.
Поэтому Арторикс с радостью воспользовался вестью о новой победе Спартака, чтобы пойти к палатке фракийца. Он говорил самому себе, что более законного основания пойти к девушке не может быть, и старался убедить себя в том, что из-за глупой щепетильности не сообщить Мирце столь радостную весть было бы не только ребячеством, но прямо дурным поступком.
И он побежал к девушке, с сердцем, трепетавшим радостью и надеждой, с твердым решением победить то волнение. Ту странную робость, которые сковывали его, когда он бывал с нею. Он решил поговорить с ней откровенно и смело, как подобает мужчине и воину, открыть ей всю свою душу, так как, — думал он, приближаясь к палатке Спартака, — это странное положение вещей должно же когда-нибудь кончиться.
Но когда Арторикс очутился возле Мирцы, все его прекрасные намерения рассеялись как дым, и он стоял перед ней, как мальчик, пойманный на месте преступления учителем; поток красноречия, который должен был излиться из его уст сразу иссяк; и ему удалось произнести лишь несколько бессвязных и отрывистых слов, в которых не было ни капли здравого смысла.
Пламенный румянец выступил на лице девушки, и после небольшого колебания она сказала Арториксу слегка дрожащим голосом, силясь придать ему твердость:
— Послушай, Арторикс, ну разве так рассказывают сестре о геройских подвигах брата?
При этом упреке юноша покраснел и, черпая в нем мужество, недостававшее ему вначале, подробно рассказал девушке обо всем, что сообщили курьеры о сражении при Аквинуме, — А Спартак не ранен? — спросила Мирца, с тревогой следя за рассказом гладиатора. — Правда, не ранен?.. Верно, что с ним ничего не случилось?..
— Да нет! Как всегда, он вышел невредимым из всех опасностей.
— Ах, именно его мужество, которым он мог бы померяться с богами, — воскликнула слабым голосом Мирца, — и заставляет меня дрожать за него каждый час, каждую минуту.
— Не бойся, благородная девушка: пока у Спартака в руке меч, нет оружия, которое нашло бы дорогу к его груди.
— О, я верю, — сказала, вздыхая, девушка, — что он непобедим, как Аякс, но знаю, что он не неуязвим, как Ахиллес.
— Высшие боги, покровительствующие нашему справедливому делу, охранят драгоценную жизнь нашего вождя.
Тут оба замолчали.
Арторикс смотрел влюбленными глазами на белокурую девушку с тонкими чертами лица и изящной фигурой.
Мирца, устремившая взгляд в землю, не видела, но чувствовала на себе взоры юноши, и этот пылающий влюбленный взгляд одновременно доставлял ей удовольствие, беспокойство и смущение.
Молчание длилось с минуту, но показалось девушке целым веком; она в конце концов очнулась и, решительно подняв глаза на Арторикса, сказала:
— Ты сегодня не выведешь свой легион в поле для обучения?
— О Мирца, тебе так неприятно мое присутствие? — воскликнул юноша, опечаленный этим вопросом.
— Нет, Арторикс, вовсе нет, — возразила с необдуманной пылкостью девушка и, тотчас же остановившись и покраснев, как пурпур, прибавила, заикаясь:
— Дело в том.., так как ты.., обычно так строго относишься к своим обязанностям…
— Чтобы отпраздновать победу Спартака, Крикс дал сегодня полный отдых легионам.
На этом их беседа снова прекратилась.
Наконец Мирца сделала решительное движение, чтобы вернуться в палатку, и сказала, не глядя на гладиатора:
— Прощай, Арторикс.
— О, нет, выслушай меня, Мирца, не уходи! Я должен сказать тебе то, что уже давно хочу сказать.., непременно должен сказать тебе это сегодня! — воскликнул торопливо Арторикс, осмелевший при движении девушки; он не желал расстаться с ней, не открыв своей души.
— Что ты хочешь мне сказать? О чем ты хочешь со мной говорить? — спросила Мирца, скорее опечаленная, чем удивленная словами юного галла.
— Вот.., выслушай меня.., и прости меня… Я хотел сказать.., я должен оказать.., но нужно, чтобы ты не обиделась на мои слова.., так как.., я не виноват.., и затем.., уже два месяца…
Забормотав что-то бессвязное, он остановился. Но потом вдруг слова стремительно прорвались подобно потоку, вышедшему из своего русла:
— И зачем я должен скрывать это от тебя?.. Зачем я должен принуждать себя скрывать страсть, которую я больше не могу подавлять, которая видна во всех моих поступках, в каждом моем слове, каждом взгляде, каждом вздохе? До сих пор меня удерживала боязнь оскорбить тебя, страх перед твоим отказом, подозрение, что я тебе противен, но теперь я не могу, не могу больше противостоять очарованию твоего взгляда и твоего голоса, непреодолимой силе, влекущей меня к тебе; я чувствую, что не могу и не хочу больше жить в этих терзаниях, в этой тревоге… Я люблю тебя, прекрасная Мирца, я люблю тебя, обожаемая Мирца, я люблю тебя как наше знамя, как Спартака, и гораздо больше, чем самого себя. Если этой любовью я оскорбил тебя, если я тебя огорчил, прости меня: таинственная сила, более могучая, чем моя воля, овладела моей душой, и я не мог, поверь мне, освободиться от ее власти!
На этом он закончил свою речь, произнесенную дрожащим от волнения голосом, склонил голову и остановился в покорной позе, ожидая с трепетом в душе ее решения.
Мирца слушала юношу с очевидным и все растущим волнением; глаза ее расширились, затем постепенно наполнились крупными слезами. Когда Арторикс кончил, чувства, волновавшие девушку, должно быть, достигли своего высшего предела, так как грудь ее поднималась и опускалась с необычайной быстротой. Некоторое время девушка стояла совершенно неподвижно; она уже не сдерживала слез, а глаза ее с выражением мольбы ласкали белокурую голову юноши, склонившуюся к ней. После минутного молчания она ответила слабым и надрывающимся от рыдания голосом:
— Ах, Арторикс! Было бы хорошо, если бы ты никогда не думал обо мне, а еще лучше, если бы ты никогда не говорил мне о своей любви…
— Значит, я тебе безразличен, противен? — грустно спросил галл, подымая сильно побледневшее лицо.
— Ты мне не безразличен и не противен, великодушный и благородный юноша. Самая богатая девушка, самая знатная женщина должна бы гордиться твоей любовью, но эту любовь., надо, чтобы ты вычеркнул ее из своего сердца.., мужественно и навсегда…
— Но почему? Почему?.. — спросил с тоской, с мольбой, протянув к ней руки, несчастней гладиатор.
— Потому, — продолжала говорить Мирца слабым, заглушенным рыданиями голосом, — потому, что ты не можешь любить меня.., потому что любовь между нами невозможна…
— Что? Как? Что ты сказала? — прервал ее юноша, делая несколько шагов по направлению к ней, как бы для того, чтобы схватить ее за руки. — Что ты сказала?.. Невозможна?.. Почему же невозможна?.. — воскликнул он в отчаянии.
— Невозможна! — сказала твердым, но печальным голосом девушка. — Я говорю тебе — невозможна!
И она сделала шаг, чтобы вернуться в палатку. Но так как Арторикс двинулся, как бы желая последовать за нею, она остановилась и, сделав повелительный жест правой рукой, сказала подавленным голосом:
— Именем гостеприимства я прошу тебя никогда больше не входить в эту палатку… Приказываю тебе это именем Спартака!
При имени обожаемого вождя Арторикс склонил голову, разразившись горькими рыданиями, остановился, разбитый и уничтоженный тяжестью неожиданно обрушившегося на него несчастья..
А Мирца, с лицом бледным и помертвелым от горя, едва сдерживая слезы, исчезла в палатке.
Галл долгое время стоял пораженный, в беспамятстве, шепча только время от времени едва слышно:
— Не.., воз.., можна.. Не.., воз.., мож.., на…
Его вывели из этого состояния громкие звуки музыки, которыми огласили воздух оркестры лагеря.
