Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич (е книги TXT) 📗
Нет, не было у нее никаких оправданий, ни тогда, ни теперь, и не было права надеяться на эту милость, на снисхождение. Однако Елена Львовна надеялась — уже вопреки очевидности. В тот день Ника действительно ничего не заподозрила, поверила в сердечный приступ, но скоро с ней начало твориться неладное — она стала молчаливой, рассеянной, то часами не выходила из своей комнаты, то, напротив, увязывалась за матерью, куда бы та ни пошла, словно желая и не решаясь о чем-то заговорить. Иногда Елена Львовна ловила на себе ее взгляд — и всякий раз Ника поспешно, словно уличенная в чем-то, отводила глаза…
Елена Львовна считала дни, оставшиеся до отпуска. Лучше ей сейчас уехать, думала она, за этот месяц Ника может успокоиться, забыть о своих подозрениях, и все обойдется…
Но не обошлось. В понедельник тринадцатого им вручили радиограмму от Болховитиновой: «С Вероникой неблагополучно, желательно ваше присутствие». В тот же день они вылетели из Куйбышева самолетом.
Когда Елена Львовна говорила с Болховитиновой, та сказала, что давно заметила в Нике признаки глубокого стресса, и выразила удивление, что она, мать, могла уехать в отпуск, не попытавшись выяснить, что происходит с дочерью. Елена Львовна промолчала. Не могла же она сказать, что фактически бежала от дочери, не в силах больше выносить этот молчаливый поединок.
То, что Ника поделилась с преподавательницей всеми своими подозрениями, потрясло Елену Львовну едва ли не больше, чем оставленная дома записка. Записку девочка могла написать сгоряча, не подумав; но до какой степени нужно было потерять доверие — и уважение — к матери, чтобы, не сказав ей ни слова, прийти со своей бедой к учительнице, чужому, в сущности, человеку…
Именно тогда, во время этого трудного разговора с Татьяной Викторовной, впервые посетило ее странное, никогда ранее не испытанное чувство предельной пустоты и ненужности всего решительно. Сначала это было лишь мимолетное ощущение, но затем оно стало возвращаться все чаще, все продолжительнее. Жизнь блекла, обесцвечивалась, теряла вкус и запах. Она попросту теряла смысл. Ради чего ей теперь жить? Ради чего и для кого?
Все это она сделала когда-то ради любви к мужу, но любви давно уже не было — да и какая любовь могла бы оправдать подобную жертву? Света, которой она тогда хотела сохранить отца, выросла чужой. Ей и в голову не придет осудить мать за поступок со Славой, настолько они ей безразличны. Оба — и мать, и брат. А Нике — не безразличны. И осудила ее именно Ника. Именно Ника — младшая, любимая — судит ее теперь, судит, и выносит приговор, и казнит…
Леденящую пустоту ощущала Елена Львовна в своей душе, и пусто было вокруг, она словно оказалась в каком-то вакууме. С мужем они почти не разговаривали, потому что говорить с ним о главном было выше ее сил, а все остальное не имело больше никакого значения; конечно, они обменивались какими-то словами, но говорить им было не о чем. Иван Афанасьевич сразу вернулся на работу — сказал сотрудникам, что поездка оказалась неудачной, жена простудилась, да и самому надоело бездельничать, — и пропадал в министерстве до позднего вечера. Наверное, ей тоже лучше было бы выйти на работу, не дожидаясь окончания отпуска, но она знала, что это вызовет недоумение, догадки, сплетни. Очень может быть, там уже и так о чем-то догадываются, — Болховитинова звонила в редакцию, чтобы узнать, на какой теплоход у них была путевка. Можно себе представить, какие пошли пересуды: звонят из школы, не иначе с дочерью чепе…
Боясь встретить знакомых, Елена Львовна никуда не выходила, только за самыми необходимыми покупками. Она готовила, убирала и без того сверкающие чистотой комнаты, смахивала невидимую пыль с полированных поверхностей, продирала ворс ковров утробно воющим хоботом пылесоса. А чаще всего просто сидела в опустевшей комнате Ники — и вспоминала, вспоминала, вспоминала…
Однажды утром, возвращаясь из булочной, уже в подъезде Елена Львовна услышала за собой торопливые мужские шаги. Она не оглянулась и не стала задерживаться, даже поторопилась было задвинуть дверь лифта, но незнакомец воскликнул: «Виноват!» — и с подозрительной ловкостью очутился рядом с нею.
— Вам на какой этаж? — спросил он, лязгнув дверью и поднимая руку к панели управления.
— Шестой, пожалуйста, — ответила Елена Львовна. Она надеялась, что он скажет: «Я выхожу раньше», но незнакомец кивнул и нажал кнопку с шестеркой. Елена Львовна отвернулась. Что-то в облике незнакомца показалось ей странным, но что именно — определить было трудно. Не выдержав, она еще раз бросила на него взгляд — человек как человек, лет под тридцать, в коротком непромокаемом пальто с поднятым воротником и довольно лихо сдвинутой на бровь модной тирольской шляпчонке с полями в два пальца шириной. Она снова отвернулась и только потом сообразила, что придает этому подозрительному типу такой необычный вид. Загар, конечно. Прочный, профессиональный загар, какого не приобретешь за месяц отпуска.
На шестом этаже Елена Львовна вышла и уже с тревогой увидела, что загорелый последовал ее примеру. Когда же она убедилась, что он идет за нею по пятам, ей попросту стало страшно.
— Виноват, — снова сказал он и, когда она оглянулась, посмотрел на нее с удивлением. — Вы — в эту квартиру?
— Разумеется, — сухо сказала она, — я здесь живу. А в чем дело?
— Елена Львовна, я не ошибаюсь?
Она кивнула, глядя на него с недоумением.
— Очень рад, — сказал он, поклонившись коротко и неуклюже. — Я Игнатьев, вы, может быть, слышали… от Ники.
— Конечно, — шепнула Елена Львовна. — Конечно! Вы… были у нее?
— У Ники? Нет, еще не был.
— Да, но… ее учительница говорила мне, что вы собирались поехать?
— Совершенно верно. Но мы с нею решили, что пока лучше повременить, и я вернулся в Ленинград, чтобы уладить вопрос с отпуском. А там меня задержали…
— Я понимаю, — потерянно сказала Елена Львовна и вдруг спохватилась, начала шарить в сумке, отыскивая ключи. — Однако что ж мы стоим, зайдемте… жаль, что вы не познакомитесь с мужем, он сейчас на работе…
Они вошли. От завтрака Игнатьев отказался, но сказал, что чашку кофе выпьет. Елена Львовна торопливо вышла на кухню, поставила на газ кофейник и замерла, зябко обхватив себя за локти. Итак, это он. Признаться, она представляла его себе несколько старше… вероятно, поэтому все это казалось ей таким несерьезным. На самом же деле… Сколько ему — около тридцати? Каких-нибудь тринадцать лет разницы… Что ж, может быть, он и прекрасный человек, и любит Нику, если нашел чем заинтересоваться в таком ребенке, в таком несмышленыше… Но ведь первая реакция всякой матери в подобном случае — это страх и чувство обиды: вот пришел кто-то отнять у тебя самое дорогое, а ты не в силах уже ничему воспрепятствовать…
Она вернулась к действительности и вспомнила, что в ее-то положении все это выглядит несколько иначе, представила себе Нику рядом с Игнатьевым — и задохнулась от нестерпимого сознания, что теперь дочь действительно потеряна для нее, безвозвратно и навсегда…
— Мне следовало побывать у вас раньше, — сказал Игнатьев, когда она вернулась в гостиную. — Не сейчас, я хочу сказать, а вообще…
— Да, мы с мужем ждали этого, — светским тоном отозвалась Елена Львовна. — Признаться, Дмитрий… Павлович? Признаться, я была несколько… удивлена, что ли, когда Ника рассказала мне о своем новом знакомстве, дав понять, что это не простое знакомство, а нечто более… значительное для нее. Должна сказать, я просто не приняла этого всерьез. Вы почему-то представлялись мне гораздо… солиднее.
— Мне скоро тридцать, — успокоил ее Игнатьев.
— Да? Нике скоро семнадцать. Впрочем, что ж… главное не возраст. Мне, разумеется, трудно заставить себя поверить в то, что моя дочь может уже вызывать… ну, более или менее серьезные чувства.
— У меня Ника вызвала очень серьезное чувство. Иначе я не продолжал бы этого знакомства, Елена Львовна. Я ведь тоже отдаю себе отчет в том, как это выглядит со стороны — тридцать и семнадцать.
