Синеокая Тиверь - Мищенко Дмитрий Алексеевич (книги .TXT) 📗
Наплакавшись вволю, Миловидка однажды вспомнила: она так и не побывала у навикулярия, не увиделась с той, что погубила Божейку. А должна собственными глазами увидеть, какая она, пусть посмотрит и на нее, на Миловидку, ту самую антку, которую Божейко не захотел ни на кого променять. Может, госпожа разгневается и выгонит, не захочет видеть, как было один раз, а может, и нет… Сегодня самый большой христианский праздник – Пасха. А в этот день все христосуются и становятся добрыми. Да, и богатые, и бедные – все христосуются, все сегодня – братья и сестры.
Миловидка пошла в город. Уже и на ту улицу, где живет навикулярий, повернула, но до его подворья не дошла. «Хорошо, если хозяин сейчас в море, – подумала, – а если дома? Пасха – вон какой праздник… А если так, не смогу я увидеться и поговорить с женой навикулярия, Феофил не допустит».
Постояла, постояла Миловида и снова возвратилась туда, откуда пришла, в христианскую обитель.
Думала-гадала, как подступиться к той вельможной губительнице, и надумала: если не схитрит, ничего у нее не выйдет. Мать игуменья сама или через сестер своих часто обращается к богатым вельможам за помощью, просит поддержать ради Иисуса Христа убогую женскую обитель. Вот Миловидка и выдаст себя за одну из сестер-попрошаек. Подойдет к воротам и скажет челяди: «Я из святой обители. Матушка игуменья прислали к госпоже. Попросите, пусть будет так добра и выслушает меня».
Приглядывалась внимательно к повадкам сестер, что ходили в мир, ухитрялась пойти то с одной, то с другой. Уже знала, видела: и как одеваются посланцы матери игуменьи, и что говорят, когда стучат в ворота, разговаривают с челядью, как они заходят в хоромы и беседуют с хозяевами. И когда сама постучалась в ворота навикулярия, не допустила ошибки. От соседей знала одно: хозяина дома нет, он в далеком плавании. А предстала перед холеной и не намного старше себя госпожой, забыла, что она пришла с просьбой от матери-игуменьи. Смотрела на нежную и красивую жену навикулярия и молчала, чувствуя, как лицо заливает горячая волна.
– Сестра, мне сказали, что ты из святой обители? – услышала тихий, то ли сочувственный, то ли встревоженный голос хозяйки.
– Да.
– Матушка игуменья – моя далекая родственница, – сказала госпожа. – Правда, так случилось, что мы… что она отреклась от суетной мирской жизни и отдала себя служению веры Христовой, с тех пор мы, считай, и не виделись.
– Мать игуменья велели кланяться вам, достойная.
– Спаси тебя Бог.
Она была так печальна и красива, что Миловидка невольно на нее засмотрелась. Нескрываемая мука и печаль светились в ее глазах. Похоже, эта женщина только внешне выглядела холеной и изнеженной, а душа ее давно кем-то истоптана. Как скорбно-умоляюще смотрит на Миловиду, и в словах ее слышится такая глубокая тоска, словно хочет и не может выплакать все, о чем страдает ее душа.
«Может, тоскует о Божейке? – дала волю своим подозрениям Миловида. – Такая могла им соблазниться, ох как могла! Навикулярий – противный и жестокий, ко всему намного старше и, видимо, не любим ею. Божейко же и орел, и лебедь, и сокол против него».
– Мать игуменья еще что-нибудь велела мне передать?
– Нет, – быстро и даже резко возразила девушка и решилась повнимательней присмотреться к жене навикулярия. «Что же мне делать с тобой? Высказать все или встать и уйти? Но ведь я так давно хотела увидеться с тобой, так хотела узнать обо всем, что случилось с Божейкой!»
– Тогда чем обязана…
– Я из-за Дуная, – не дала ей договорить Миловидка. – Я должна была выйти замуж за раба вашего Божейку. Но не вышла. Ромеи схватили его и повезли на край света. Пришлось мне идти за ним. Хотела или выкупить его из рабства, или же остаться с ним. Опоздала. Поэтому я теперь в монастыре, поэтому к вам пришла, достойная. Хочу знать, за что его покарали так?
Удивительно, но не гнев и ненависть слышались в ее голосе, а боль и тоска. А еще мольба. Нет, не та мольба, которая рвется из обиженного, готового на все, даже на холопскую угодливость, сердца. В ее голосе была и уверенность: я – раба той большой любви, которая зародилась на пути из Черна в Выпал, однако не твоя раба. Слышишь, всемогущая госпожа, не твоя! И не смотри на меня, как на рабу свою. Забудь хоть на час, что мы неровня, что тебе достаточно кликнуть челядника – и я окажусь за воротами. Будь добродетельной и знай лишь одно: мы – битые, узнавшие горькое горе люди, должны помнить: ничто уже не властно над нами! Слышишь, ничто!
Наверное, все, о чем думала, что лежало на сердце, сказала взглядом, и жена навикулярия не осталась равнодушной к этому взгляду. Не нахмурилась и не отвернулась, смотрела и смотрела на нее, дивчину из далекой Антской земли. Краска смущения проступила на ее лице так явно, что и самой Миловиде стало не по себе.
– Божейко… – припомнила госпожа. – Как же, я знала Божейку. Такой синеокий и белотелый… так пригож собой, что ему и не пристало быть рабом.
– Тогда за что, спрашиваю, его покарали? Не за то ли, что слишком пригож?
Жена навикулярия и совсем запылала и хотела что-то сказать – и не могла.
– Если невеста Божейки пришла к нам, – заговорила наконец, – то, наверное, знает, что случилось и почему.
– Что случилось – знаю, а почему – никак не возьму в толк. Да и можно ли знать все, тем более из чужих уст? Люди всякого наговорят.
Доверие породило доверие, и жена навикулярия справилась со своим смущением. Хотела даже встать и подойти к невесте Божейки, но в последнюю минуту сдержала себя и ограничилась тем, что протянула к ней руки.
– Верь, девушка, – промолвила тепло и искренне, – вины моей в этом нет. Я добра ему желала, твоему Божейке. Видела, как мучается в железе, хотела облегчить ему участь – сделать слугой в доме, а мучитель мой, навикулярий, усмотрел в той добродетели лихие намерения и погубил молодца. Так надсмеялся над ним и надо мной, что если бы не страх, что понесу кару за самоубийство на том свете, пошла бы за Божейкой и бросилась бы в море. Это не просто подозрение и недоверие – это позор перед всеми Фессалониками, на весь христианский люд позор!
Говорила она с такой болью и горечью, что невозможно было и думать, будто говорит неправду. И все же Миловидка не поддалась тем чувствам, которые зарождались под влиянием исповеди навикуляриевой жены. «Этого только не хватало, – подумала, – чтобы кинулась вслед за Божейкой. Что выдумала!»
– Я пришла не за тем, чтобы упрекать достойную госпожу в том, что случилось, хотя уверена: было бы лучше, если бы она осталась безразличной к судьбе Божейки и не заступилась за него. Колодки, неволю и муку, порожденную неволей, Божейко бы вынес – не смог вынести бесчестья. Мы, достойная госпожа, люди другой крови и других обычаев.
– Как же я могла не заступиться, если сама хожу в веригах рабы?
– Ой, что ты говоришь, госпожа? Разве твои вериги можно сравнить с веригами Божейки? Другое поведай мне, если правда так добра и ласкова: о чем говорил с тобой Божейко? Каким было его наибольшее желание?
– Говорить ничего не говорил, а по тому, как мучился и порывался положить конец своим мукам, видела: что-то непреодолимо тянуло его в родную землю, так тянуло, что пошел на смерть ради этого.
– Благодарю тебя, госпожа достойная, – поднялась Миловидка и тем самым дала понять, что уходит. – Это и есть то, что оправдывает Божейку перед землей нашей. Если доведется возвратиться, так и скажу всем: он был и остался внуком Трояна.
X
В Черне, перед судьями и дружинниками, тати недолго отмалчивались. Да и чего было отмалчиваться? Поймали их с выкраденной в Тиверской земле девушкой, знают, чья она, знают и то, из какой земли пришли за ней. Осталось признаться только в том, почему именно пришли за дочерью Вепра. Говорить правду, ясное дело, не хотелось, за такое по головке не погладят, однако и молчать было нельзя. Тиверцы просто так не отпустят, первой попавшейся побасенке не поверят. Конечно, одной все-таки могли бы поверить: не только уличи, все ходят умыкать девок, когда приходит пора жениться. Только вот девушка не подтвердит, что брали с ее согласия. Так не лучше ли не выкручиваться, а чистосердечно признаться, что привело их в Тиверскую землю и почему именно к Вепру?
