Большое гнездо - Зорин Эдуард Павлович (читать полностью бесплатно хорошие книги TXT) 📗
Как птицы, слетаются со всех сторон во Владимир добрые и злые вести — из Новгорода и Киева, из Смоленска и Чернигова, из Галича и с Волыни.
Никто не посмеет задержать в пути Всеволодова гонца, даст коню его лучшего овса, а самому ему добрый глоток крепкой браги и теплую постель.
Изо дня в день взбегают гонцы, задевая плечами сторонящихся бояр и отроков, на резное княжеское крыльцо. Лица их обгорели на солнце, одежда в шмотках грязи и в дорожной пыли...
Шлют князья Всеволоду ласковые грамотки, лебезят и кланяются, сутяжничают и пишут друг на друга доносы.
Острые глаза и чуткие уши у Всеволодовых гонцов. Оставшись наедине с князем, рассказывают ему гонцы о виденном и слышанном, лишнего не прибавляют, дурных вестей не таят.
Выслушивает Всеволод людей своих с улыбкой, кормит и поит их с княжеского стола, дарит им шубы и золотые гривны. Не скупится князь за добрую весть, не гневается на гонца за весть дурную. Иная-то дурная весть лучше доброй.
А вечерами, оставшись один в просторных сенях, охватывает Всеволод взором всю необъятную Русь. Много у него дел, прибавилось еще забот, но не тяготят они князя.
Сам взвалил он на плечи свои тяжелую ношу, несет ее, не сгибаясь.
Бояре теперь на совете и пикнуть не смеют, сидят молча, трепетно заглядывают ему в рот. Новые люди окружили князя, с преданностью спешат исполнить любое порученное им дело. Верит им Всеволод, знает: без них не свершить бы ему задуманного.
Подрастают у князя славные сыновья. Мир и покой у него на душе: в каждом из них его кровинушка. И после смерти Всеволода не останется Владимир без князя, не поклонится на стороне чужакам. Отныне и вовеки веков утвердилось на этой земле Мономахово племя. От сына отойдет она к внуку, от внука к правнуку. На том целовали бояре Всеволоду крест, на том утвердил их нерушимою клятвой епископ Иоанн.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КНЯЗЬ И ВЛАДЫКА
ПРОЛОГ
1
В ту пору Константином тяжела была Мария. И надумала она отправиться в Ростов к епископу Луке, чтобы принять от него благословение. Как ни упорствовал Всеволод, как ни отговаривал ее от поездки, Мария стояла на своем. Ехать вместе с ней князь не мог, потому что были у него дела на юге, но и отпускать одну ее тоже не решался.
Как раз к тому дню, на который намечены были проводы, объявился во Владимире только что вернувшийся из Новгорода Словиша.
Обрадовался ему Всеволод, обнял своего любимца и повелел сопровождать Марию в Ростов.
— Гляди в оба, — сказал он. — За княгиню ты в ответе. Как бы чего не случилось в пути.
— Будь спокоен, княже, — отвечал дружинник. — Тебе ли меня не знать. Скорее сам лягу костьми, а княгиню в обиду не дам.
Обоз под строгой охраной двинулся на север.
Долго ли, коротко ли ехали они, а в Ростов прибыли, как и прикидывали, когда уж повсюду прошел лед.
Всегда суровый Лука, на этот раз, увидев подошедшую к нему под благословение покорную Марию, смягчился, перекрестил её и даже пустил слезу. Народ на улице приветствовал княгиню, приходили бояре, звали ее к себе в гости, боярыни вытаскивали из ларей лучшие платья, боярышни старались понравиться заезжим лихим дружинникам.
Сонно жил Ростов, неторопливо и скучно. Княгинин приезд нарушил привычную дремоту.
Heт, не жалела Мария, что не поддалась настойчивым уговорам Всеволода, что настояла на своем. Всем хорош Владимир — и река, и лесные необъятные дали, а не было в нем такого озерного простора. Открывая оконце в горенке, простоволосая, свежая со сна, подолгу могла любоваться княгиня на Неро-озеро.
Но не более трех дней наслаждалась Мария сладостным покоем. Скоро стали наведываться докучливые гости. Сосед жаловался на соседа, все просили в чем-то заступничества и помощи.
Словиша, охранявший ее покой, гнал, как мог, навязчивых посетителей; однако и он был не в силах уследить за всеми, хоть и пристроился с недавних пор даже спать перед княгининой горенкой.
Докучливее всех был сам епископ Лука. На первых-то порах он даже понравился Марии. (А ведь Всеволод предостерегал: «Пуще всех опасайся Луки!»)
Все лицо епископа светилось старческой добротой и лаской. И слова лились с его уст вкрадчивые и тихие:
— Голубица ты, княгинюшка, душа ангельская. Гляжу я на тебя, и сердце тает от благости: смирная ты, перед каждым душа нараспашку. А ведь всем добра не сотворишь. Да и плата за добро, тобою содеянное, у каждого своя. Иной всю жизнь благодарит, другой в тот же день забудет — и порога горницы твоей не успеет перешагнуть... Ну — енти не страшны. Бог им судья, бог их и рассудит. Ты других людишек-то опасайся, матушка. Елейных речей их не слушай, ласковости их не доверяй...
— О ком ты, Лука? — удивляясь складным речам епископа, спрашивала Мария.
— Не лукавь, — шутливо грозил ей епископ согнутым крючковатым пальцем. — Почто пред духовным пастырем лукавишь?.. Молода ты, княгинюшка, заботы у тебя свои, у Всеволода — свои. Но твоей заботы никому не перемочь. Носишь ты во чреве княжеское дитя — помни.
— Да уж как забыть, — чувствуя наполняющую все тело приятную тяжесть, тихо отвечала княгиня.
Откровенными речами своими вводил ее Лука в смущение. Потупляла она глаза, заливалась стыдливым румянцем. Все это подмечал епископ, тайно радовался.
— В детях надежа наша, — ворковал он доверительно. — Час придет — все предстанем перед господом. А кому заветное передадим? То-то же... За свои грехи мы в ответе — и я грешен есмь, и ты грешна. Одно дитё безгрешно. Но ежели не наставить его на истинный путь, как отыщет он его во мраке? Не пойдет ли по нашим стопам, не погрязнет ли во двойном грехе?.. Разумеешь ли, княгинюшка?
— Что-то не до конца сказываешь ты, Лука, — признавалась Мария.
— А ты подумай. А ты сама смекни. Ладно ли мы живем? Свято ли блюдем заветы отцов своих и дедов? Не богохульствуем ли? Не попираем ли во рвении мирском православную веру?..
От беседы к беседе, смутную неприязнь стала ощущать Мария к Луке. Не с добром шел он к ней. И к чему длинные речи клонил, тоже стала она догадываться.
— Едино в законах дедов наших обретается мощь Руси,— говорил Лука. — И в том князю великий урок: не порушай даденное от века, ибо не тобою дадено. Живи с людьми в добре и ласке. Ближних людей почитай и слушайся их совета, ибо не все, что ты сам задумал, есть истина.
Так говорил епископ, и был он осторожен и умен. Капли яда разбавлял медом, а про себя думал: «Уйдет Всеволод, придут его сыновья. Не тогда ли суждено вновь подняться из праха Ростову Великому? Время течет, как вода в реке, люди не рождаются добрыми или злыми. С младенчества волком воспитай — будет волк, воспитай агнцем — будет агнец. Ростову покорный нужен князь. Довольно хлебнули крови — будя...»
Вот как думал Лука, сказывая свои речи. Но и Мария была себе на уме. С чем нагрянул к ней епископ, с тем и отпрянул. Опамятовавшись от многих слов, принялась княгиня не только слушать, но и возражать:
— Сказываешь ты гладко, Лука, ровно пуховую перину расстилаешь, а каково-то на ней спать? О чем толкуешь, супротив кого наставляешь?
Покаялся про себя епископ, смекнул, что перегнул палку. Замахал перед собой руками:
— Что ты, матушка! Что это тебе вдруг загрезилось? Почто винить меня принялась?
— А то и винить принялась, что все речи твои с умыслом.
— Злого умысла я на тебя не держал, а добрый умысел был — каюсь. Видит бог, пекся я не о себе, а об общем благе.
Мария посмотрела на суетящегося Луку с усмешкой. Обмер епископ, неверными пальцами пуговки расстегнул на воротнике однорядки. Душно ему сделалось и не по себе стало.
