Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич (прочитать книгу TXT, FB2) 📗

Ну и так далее. Семен как начал говорить об этой Морье и об этом заводе, а потом о Ерофееве, потом о Фридериксах, сколько они дерут с того Ерофеева аренды, и как вообще к этим Фридериксам денежки сами плывут, а после опять про Морью, а после об их соседе Остермане и какие там рыбные места, у Остермана этого, это же, Ваня, море, а не озеро, Ладога эта, ты на Ладоге бывал?..

И еще раз так далее! Семен говорил не умолкая, Иван его вначале слушал, потом перестал, потому что, думал, зачем ему все это, все эти заводы и бароны, Ерофеевы и Фридериксы с Остерманами, какой из Семена Никифор, дурь все это, болтовня. А правда где? Но Семен все говорил и говорил, Иван помалкивал, время было уже совсем позднее, ночь, они уже давно проехали Ржевку, а потом еще какую-то деревню, где на горке был виден добротный господский дом, и опять въехали в лес, просто в дремучую, даже будто заповедную чащобу, но дорога была хороша, Семен это тоже заметил и тут же сказал, что это Ерофеев постарался, он же стекло возит, ему нужна хорошая дорога, гладкая, и им это тоже с руки, потому что им нужно как можно скорей.

— И еще, — сказал Семен, — нам же надо будет съехать в таком месте, чтобы на обочине следов не осталось. Они же сзади едут и зорко смотрят, понял?

И вот только тут он замолчал. После еще раз спросил:

— Понял?

И это он сказал хоть и сердито, но вполголоса, как будто боялся, что их услышат. И это при том, что они после Ржевки ни одной встречной подводы не видели. Иван думал, они здесь одни. А вот и нет! А вот, как говорит Семен, за ними еще кто-то едет! Но кто? И Иван вместо «понял» спросил:

— Кто «они»?

— Они! — опять сказал Семен, только теперь уже значительно. И еще раз так же сказал: — Они! — И еще: — Ты ехай! Ехай!

Они проехали еще немного, но тут Иван опять не удержался и сказал:

— А Никита Иванович мне совсем по-другому говорил: не про мызу, а про крепость. И я подумал, что это он про Шлиссельбург.

— А в Шлиссельбурге что? — спросил Семен.

Иван молчал. Семен хмыкнул и сказал:

— Вот то-то же!

Тогда Иван, подумав, сказал так:

— Но теперь я вижу, что это не Шлиссельбург. А это мы на Кексгольм едем, так? Ведь там тоже крепость, и почти такая же, как Шлиссельбург. Ну, тоже надежная и крепкая. И это Никита Иванович мне про нее говорил, так, что ли?

— Мало ли про что он говорил! — очень нехотя сказал Семен. — Может, сперва думали, что на Кексгольм. А после передумали! И поэтому едем туда, куда едем. В Морью! А это, я должен тебе заметить, как раз на полпути между Шлиссельбургом и Кексгольмом, если брать по берегу. Теперь понимаешь?

Иван ничего не ответил. Семен сердито сказал:

— Ладно! Все равно мы уже слишком далеко заехали. Тогда как на духу! Так вот: едем мы на одного человека посмотреть. Но он не хочет, чтобы на него смотрели. Даже нет, не так: это другие не хотят, чтобы на него смотрели. Поэтому мы будем смотреть тайно и издалека. И еще вот что: а вдруг что со мной случится? Мне же такой сегодня дурной сон приснился! Поэтому запоминай: этот человек высокий, худой, белокурый. Не в парике, еще раз говорю, а волосы у него такие от природы белые. Да ты его и так сразу узнаешь, даже если он будет в шляпе, потому что вид у него очень величественный. Голову держит не то что очень прямо, а даже как будто назад несколько откидывает. Капитан Овцын у него спрашивал: чего это, мол, вы так голову держите? А он отвечает: а мне иначе нельзя, вы же знаете, кто я такой?! И Овцын оробел, и ничего не стал дальше спрашивать.

Тут Семен на некоторое время замолчал, потом тихо добавил:

— А я его, этого белокурого человека, только издалека видел, а голоса его совсем не слышал.

— А как его зовут? — спросил Иван.

— Безымянный колодник, — ответил Семен.

Они еще молча проехали, потом Семен опять заговорил:

— И вот этого безымянного колодника велено перевести из Шлиссельбурга в Кексгольм. То есть освободить то место и занять другое. Так надо! И повезли уже его. Водой! Чтобы на берегу никто его видел. А дальше то ли у них на воде что приключилось, то ли это было сразу, нарочно, задумано, но на полпути к Кексгольму они вдруг пристали к берегу и там теперь сидят и ждут. Ждут комиссии из Петербурга.

— Какой комиссии? — спросил Иван.

— Этого мы пока что не знаем, — сердито ответил Семен. — И это ты лучше спроси, как мы про колодника узнали! И про его остановку! Это же… Да ладно, помолчим пока. И вот теперь главное: мы с тобой, Ваня, должны раньше их приехать и, затаившись тихо-тихо, глянуть, что же они будут делать с этим белокурым человеком, с этим безымянным колодником. Это же очень важно, Иван. Это, может, даже важнее всего, что мы с тобой до этого делали. Потому что… Ну да ладно! Как бы чего не сглазить! Такой же был мне сон! Гони, Иван, гони! Мы должны до них успеть и затаиться. А еще место для этого нужно выбрать. Гони!

И Иван погнал. А была ночь. Но летом там какие ночи? Светлые! Вот только на душе было черно. А как же иначе! Это же, бывало, кто-нибудь только заговорит об этом, даже не заговорит еще, а только намекнет на это, как все сразу вот так каменеют, уши ничего уже не слышат, и глаза не видят! Потому что это сразу смерть! А тут Семен вдруг тихо засмеялся и сказал: не бойся, все рассмотришь, мы же с собой взяли трубу! И полез, достал из-под сиденья и раздвинул и опять засмеялся, сказал, что у них завтра будет как в сказке: высоко сижу и далеко гляжу! И что у них еще закуска есть и выпивка. А Иван молчал и думал. О чем он думал, он не говорил, но руку то и дело подносил к груди — туда, где под кафтаном у него был спрятан портмонет с колечком.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Белая голова

Они еще долго ехали, проехали еще одну деревню, а после еще верст не меньше семи, и только тогда уже доехали до поворота на Ерофеевский стекольный завод. Но поворачивать туда они, конечно, не стали, а, проехав еще, может, саженей с сотню, свернули в другую сторону, Семен сказал, что это к ямам. Поехали к ямам. Там, сказал Семен, ерофеевские раньше брали песок, но он дрянной песок, они только иногда его подмешивают, когда с хорошим песком туго, и вот такое стекло брать нельзя. Обо всем этом и о еще других похожих подробностях Семен рассказывал очень серьезным голосом, как будто это его в самом деле интересовало или даже беспокоило. А Иван молча правил. Дорога к тем ямам была очень плохая, разбитая, поэтому они проехали по ней совсем немного, лишь бы только их с главной дороги видно уже не было, и остановились. Приехали, сказал Семен, дальше пойдем пешком.

Они сошли с возка, Семен приподнял сиденье, велел Ивану принимать и начал подавать ему: сперва погребец на четыре бутылки, не меньше, после увесистый узел с провизией, после подзорную трубу в чехле, после палаши, две штуки, после два подсумка…

И сказал:

— А это я сам понесу, — и один за другим, со звяканьем и скрежетом, вытащил два коротких драгунских мушкета. После распрямился, осмотрел всю эту их поклажу, взял мушкеты за ремни и ловко закинул их за плечо, после еще подумал и сказал: — Погребец тоже я понесу. А то у тебя рук не хватит.

И он взял погребец. А Иван собрал все остальное, и они пошли. Семен шел впереди — и так уверенно, как будто это его лес и он по нему с детства ходит, носит мушкеты и сидит в засаде, думал Иван, идя за ним следом. А еще он думал о Базыле, о Варьяте, о Карпицкой дрыгве и о том, как Хвацкий взял его там на прицел, держал, держал… И мог бы выстрелить! А почему не выстрелил? А им теперь зачем мушкеты? Неужели только для того, чтобы просто в кого-то прицелиться, а после передумать? Например, прицелиться в того безымянного колодника… которому его отец, тоже Иван, когда-то присягал как императору. А потом отца убили, а того младенца-императора как посадили в Шлиссельбург, так до сей поры держали. То есть вся Иванова жизнь, все в ней хорошее и нехорошее, вмещается в то время, когда этот безымянный колодник с очень удобной для прицела белой головой сидел в Шлиссельбурге. А теперь его везут куда-то. А они несут мушкеты. Для кого? Для колодника? Или для тех, кто его караулит? Вот примерно о чем, и о другом похожем, Иван тогда думал и шел, ничего вокруг не видя, следом за Семеном по лесу. Шли они немало, с полверсты, а то и дольше, лес был густой, сырой, мрачный. Они шли, молчали.