Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич (прочитать книгу TXT, FB2) 📗

Ну и так далее. Вот примерно о чем Иван тогда думал и сам удивлялся, почему это он все время думает об этом человеке с белой головой, он же никогда его не видел и никакого добра от него тоже не знал и узнать не ожидал. А вот только о нем думал! А после, когда, наконец, опомнился, то сразу поспешно осмотрелся — и успокоился, потому что увидел, что там, на берегу, по-прежнему нет никого. А после он посмотрел на Семена — и удивился, потому что увидел, что тот лежит с открытыми глазами.

— Уже не спишь? — спросил Иван.

— А я и не спал, — сказал Семен. — Не спится мне, и все тут. Лежал как дурак и думал о всяком дурацком. А этих нет и нет.

— Может, их и не будет? — сказал Иван.

— Будут, и еще как будут! Куда денутся! — сердито сказал Семен и сел, взял подзорную трубу…

И замер! Потому что тут уже и так было видно, что из леса на дороге показались двое верховых. А за ними еще и еще, и всего их было с десяток — кто в мундире, кто в партикулярном платье, а кто и в епанчах. А следом за ними выехал крытый возок, запряженный четверней, за ним сразу пароконная коляска, в ней двое седоков вроде судейских, а за коляской еще верховые, опять одетые кто как.

— Приехала! — сказал Семен и стал наводить на них подзорную трубу.

А они уже подъезжали к деревне. Там от сарая сразу вышли караульные (появились как из-под земли) и взяли ружья на караул. Эти въехали в деревню, проехали через нее и, остановившись возле крайней избы, сделали так: одни из них спешились, а другие еще шире разъехались в разные стороны. После двое вышли из коляски. А после — тоже двое — из возка. Первым вышел некто в статском, Теплов, сказал Семен, а после вышел еще кто-то в обер-офицерском преображенском мундире — такой невысокий, плотный и широкий снизу. Он осмотрелся и пошел вперед, к избе. И сразу началась большая суета: кто-то забежал вперед него, кто-то быстро пошел сзади, а кто-то и с боков. А это кто? — спросил Иван. Она, сказал Семен, глядя в подзорную трубу. Она? — переспросил Иван. Она, она, уже сердито ответил Семен, не узнал, что ли?!

И отложил трубу, потому что смотреть было уже почти что не на что — она уже вошла в избу, и кое-кто из ее свиты тоже. Она — это Екатерина Алексеевна, царица, мать Павла Петровича, так тогда подумалось Ивану.

А больше ни о чем не думалось! Он просто смотрел туда, на ту избу, и голова была пустая-препустая. И тут Семен вдруг сказал:

— А нашего там нет!

— Кого нашего? — спросил Иван.

— Человека нашего, кого еще! — уже очень сердито ответил Семен. — Нет его там почему-то! Эх, как бы чего не случилось!

И он опять стал смотреть в трубу. А без трубы ничего толком видно не было. Так, ходили, сидели, стояли козявки. Хорошо еще, подумал Иван, что у того безымянного узника голова очень приметная, белая. И еще он, говорили, немного прихрамывает. Это же тогда, когда его хватали из колыбели, ногу ему испортили. Да и где ему после было ходить? По каземату много не находишься! И как было в Шлиссельбурге, так почти что будет и в Кексгольме. Вот о чем думал Иван, глядя на тот дом, в который вошла царица. А Семен, глядя туда же, сказал вот что:

— А Орловых нет. Ни одного! Может, они и не знают! — Тут Семен хмыкнул, помолчал, после добавил: — И что она им сказала, особенно Гришке? Да только что теперь Гришка! — Семен убрал трубу, повернулся к Ивану, и продолжал почти что громким голосом: — А что, разве не так? Да я теперь уже не знаю, если бы они сейчас все начали сначала, пошли за ними или нет! Вот Разумовский не пошел бы, он так и сказал. И, значит, измайловцев сбрось. Целый полк! Который все это начал! Теперь смотрим дальше. Преображенцев тоже сбрось. Ну, первые два батальона хотя бы. Я во втором сам был вчера. А другие были в первом. И в конной гвардии были. Конечно, — продолжал Семен уже не так жарко, — нам теперь непросто. Теперь же нет того азарту. Тогда люди крепко истомились, рвались в дело. А теперь они как будто что-то сделали, переменили правление. И что, опять менять, уже через неделю, удивляются. А за кем теперь идти? И почему?! Кто такой Павел Петрович? Сын голштинца!

Семен замолчал и со значением посмотрел на Ивана. Иван подумал и сказал:

— А тогда и она кто такая?!

— Вот то-то и оно, — сказал Семен еще значительней. — И получается: менять шило на мыло. Многие так говорят. И она видишь как сразу! — продолжал он хищным голосом, опять беря трубу и наводя ее на тот дом. — Видишь, может, что надумала! Может, она сказала ему: Гриша, ты не беспокойся! И что нам, Гриша, привыкать, что ли? Питеру рога наставили? Наставили! А Иоанну что, не сможем?!

— Кому?! — переспросил Иван, не веря тому, что услышал.

— Иоанну, — повторил Семен очень сердито. — А что? Ты будто с луны свалился. Да все только об этом и говорят: «Кто такая наша немка? Никто! А вышла бы за Иоанна, так вот была бы партия!». И разве нет? Иоанн — прямой наследник. И какая у него родословная! Прадед Иоанн царствовал, бабка Анна Иоанновна тоже, а мать хоть и регентшей была, но тоже почетно, тоже не в обозе шведском маркитанткой, правда?! И вот они, комиссия, приехали. И не смотри на меня так! Ты хоть знаешь, что покойная царица, та самая, которая его когда-то низложила и сколько лет после над ним ругалась, все бумаги с его именем велела сжечь, а рубли перечеканить, и даже самое упоминание его имени строжайше запретила… А перед смертью напугалась же! И привезли Иванушку — тайно, конечно, — к ней во дворец, и она с ним имела беседу, никто при той беседе не был… А после его обратно увезли. И был такой слух, что она будто бы хотела корону на него переписать, а Питера отставить… Но не заладилось у них чего-то, и все осталось по-прежнему. И тишина об этом. Полная! Только вдруг пошел слух, неизвестно откуда, конечно, что Иоанн не в себе, не способен к правлению. И может, оно так, а может, и не так. Что я об этом знаю?! Да только вот что. Этой весной я ездил с Овцыным в то место. Овцын — это капитан один гвардейский. И Овцын заходил туда, а я стоял снаружи. Его во дворе, в отдельной казарме, содержали. Там каземат. Там только пушкой можно прострелить! Но и пушку не подкатишь, потому что каземат стоит в низине. Это как въезжаешь в главные ворота…

Но тут Семен спохватился, быстро сказал:

— Ну да теперь это зачем?! Теперь это забудь. Теперь ему или в Кексгольм, или…

Но не договорил, не захотел, а только опять лег на брюхо и стал смотреть на тот дом. Там было все по-прежнему: никто туда не входил, но и не выходил оттуда тоже. А караул стоял. И было там тихо-претихо.

Семен лежал, смотрел в подзорную трубу и молчал. А Иван сидел рядом. Шло время. Солнце поднялось уже совсем высоко, уже даже в лесу стало жарко. Иван не удержался и сказал:

— Так тогда что получается? Что, если по закону, то надо Иоанна Антоновича возводить, а не Павла Петровича, так?

— По закону! — насмешливо повторил Семен, не отрываясь от трубы. — Вот то-то и оно, что нет у нас никакого такого закона. Поэтому если с одной стороны смотреть, то получается Иоанн Антонович, а с другой — Павел Петрович. Потому что наш великий государь в свое время почему-то… А, точнее, потому, что когда он сына своего, несчастного царевича Алексея, осудил на смерть, тогда он бывший до этого закон о престолонаследии похерил, а нового не написал. А только велел так: на кого монарх, лежа на смертном одре, перстом укажет, тому и быть наследником.

— А если не укажет? Или не успеет указать?

— Тогда деритесь! Рвите одна другой космы! Или еще так: кто раньше встал и палку взял, тот и капрал. Понятно?!

Иван молчал.

— Вот то-то же! — почему-то даже с гордостью сказал Семен. И так же гордо продолжал: — И поэтому Никита Иванович говорит, что первым законом, который подпишет Павел Петрович, будет закон о престолонаследии.

— А пока, — сказал Иван, — мушкеты все решают, да?!

И они оба посмотрели на мушкеты, лежавшие рядом. Посмотрели, ничего не говоря. После Семен сказал сердито:

— Э! Да что ты! Да они даже не заряжены еще!